Представляю окончательную, отредактированную (возможно, не идеально) версию "Истории Фарагота".
Чтобы не творить путаницы, я разбил произведение на две части: в первой действие происходит в Валенвуде, во-второй - в Имперском городе.
Вторая часть будет выложена в ближайшие недели.
Первая часть.
1
Лорд Фаниус, заместитель генерал-губернатора Морровинда, плеснул чаю и, отхлебнув, поморщился: вместо обжигающего напитка в горло скользнуло чудище. Рядом стояла тяжелая шкатулка из темного дерева, лакированная и украшенная столь же изысканными узорами, сколь и совершенно неразборчивыми. Чтобы Фаниус не делал, рука не спускалась с крышки ларца. Иногда, если это очень сильно ему мешало, он сначала боязливо оглядывался по сторонам, хмурился и только тогда на несколько секунд убирал руку. Это был человек лет тридцати, невысокого роста, плотненький, не обделенный небольшим кругленьким животиком, чуть лысоватый, сдержанный и со стыдливо сжатыми губами. От этого он всегда казался сконфуженным или скрывающим некую неприличную тайну, особенно если опускал большие голубые глаза. Внешность его можно было смело назвать заурядную. Да он и не стремился выделяться. Если он и появлялся в обществе, то всегда автоматически занимал место декоративное. Сидит себе человечек, тихенький, не пахнущий, не звучащий. Смысла в нем мало, но посмотришь так – народу то, оказывается, полным-полно. Люди обходили его стороной, девушки игнорировали. В молодости он часто оттого грустил. Один был у него товарищ, тоже аристократ – Тиберий. Полная его противоположность. Странно, как могли ужиться вместе, и сблизиться столь тесно два этих человека. Но о Тиберии позже. - Лорд, вы верите в священную любовь? - Смотря, что вы под ней подразумеваете. - Ну, любовь без предрассудков, без фальши, без ревности, осознаваемую цельно… - Если вы имеете в виду любовь за просто так, то отрицательно отношусь. Любовь нужно заслужить. Инвестициями, поступками, да чем угодно, но заслужить. Никто не будет вас любить просто за то, что вы родились. Этакий подвиг – не вложив ни септима, ни джоуля, просто выползти из скользкой пещерки и сказать: «Я родился! Любите меня, уважайте, я ведь могу стать великим героем, спасителем душ, тружеником, благородным человеком! Так что уважайте меня за эту радужную перспективу!». Но можно стать и трусом, и убийцей, и лентяем, и подлецом! Что тогда?! Суматоха какая-то! Хочешь, чтобы тебя любили, стань достойным любви: усиль тело, образуй острый ум, покажи пример искреннего добра. И за тобой пойдут, будьте уверены, лорд, пойдут непременно. И будут любить крепко. - Но что если человеку не суждено стать великим, что если его судьба – быть тем, кто он есть, пусть даже слабым, незаметным, мелким? - Я бы вам сказал, лорд, но, боюсь, вы не примете так сразу. - Говорите. Мы с вами старые друзья и нечего таить. - Ладно. Хорошо. Нет судьбы. Есть только человек и его воля. Каждый способен стать кем угодно, вплоть до бога, если захочет. Но никто не хочет. Все хотят счастливой жизни, легких денег, любви за просто так, вселенской истины в заголовке бесплатной газеты. И никто не хочет действовать. Конечно, легче сказать: у меня такая судьба, быть червем, быть неудачником, поэтому я просто успокоюсь и буду влачить свое существование покорно, кротко, веря, что оно зачтется на небесах. И только единицы героев, порвав с ложными идеалами, устремляются в пекло и закаляются в нем, и укрепляются настолько, что бросают вызов самим всесильным небесам, сотрясая их, разрушая свою слабость в бою, итог которого один – прогресс. Я утрирую, конечно, поэтизирую регулярную мелочь ума, но сам факт… Лорд устало вздыхал. Пальцы тряслись от возбуждения. - Как-то приземлённо… - Отнюдь. Все как раз наоборот. Лорд хотел еще что-то сказать, но тут раздался женский голосок: - С кем ты тут разговариваешь, папа? - Да не с кем, милая, ты что пришла? - Утро уже, время завтракать. Действительно, на дворе давно уже светило солнце. Шум колонии невнятно проникал в залу через распахнутое окно. Пахло тополями и теплым песком. За столом собралась вся семья лорда. По правую руку сидела Фара, по левую – жена. Неловко сидя на краешке жесткого стула, Самильтиада, так звали её, уныло пронзала вилкой кусочки пареного батата. Сутулая и худая, она производила жалкое впечатление. На всех, кроме родных: Фаниуса и Фары. Лорд любил её до невозможности. Каждое её движение он трогательно фиксировал в памяти, укладывал на мягкую подушечку и любовался ещё долго-долго. Вообще, всё у него обретало усиленно яркую внешность и глубокое содержание, чем на самом деле. Впечатлительный был очень человек. Фара, единственная дочь Фаниуса, была той редкой представительницей слабого пола в Империи, которая, имея все права и возможности жить по канонам аристократии, пошла своей, ей одной замечательной и верной дорогой. Тринадцатилетней девочкой она упросила отца отправить её на обучение в полудикие, полуцивилизованные данмерские племена. Пара-тройка знакомых помогли найти более-менее адекватное селение неподалеку от имперских крепостей. Там она научилась охотиться на гуаров, ездить на силт-страйдерах, читать вирши древних старцев, драться на мечах и копьях, напиваться и не пьянеть, курить бархатистые травы, словом, всему, что нужно всякому кочевнику и совершенно лишне благородному отпрыску богатого семейства. Лорд помнил, сколько пощечин довелось перетерпеть ему от Самильтиады, когда она узнала об исчезновении дочери. Он перенес всё с болью, но внешне спокойно, играя роль твердого и уверенно в себе мужчины, хотя волновался не меньше супруги. Ночью он постоянно вставал и смотрел в окно в сторону селения, пытаясь разглядеть на пустынных дорогах фигуру возвращающейся в отчий дом девушки. Ему было все равно, что до селения три сотни верст. Так продолжалось пять лет. Пять мучительных, долгих лет. Сотни бессонных ночей, тревожных предчувствий и ожидания. За это время Самильтиада высохла и ожесточилась. Она никак не могла простить родным тот факт, что они не предупредили её об отъезде. Фаниус же наоборот поправился, потяжелел и разленился. Фара вернулась внезапно, без предупреждения, живая и здоровая, свежая и повзрослевшая. Из маленькой востроносой девочки она превратилась в настоящую красавицу, стройную и высокую. Слез родительских пролилось немерено. Бродяга откушалась и тут понеслось. Визиты последовали один за другим. Молодые дворяне, награжденные, в чистеньких мундирах и блестящих сапогах топтались на пороге, жевали сигарки и целовали её ручку. От некоторых еще пахло материнскими духами, настолько они были молоды. Пухлощекие, неуверенные, стояли повсюду и смотрели на проходящую мимо Фару полными восхищения глазами. Невинные и повидавшие, словно сговорившись, методично осаждали девушку. Это радовало и одновременно выворачивало наизнанку. Она никому не отказывала, но всегда держала дистанцию, чередуя вежливую улыбку с указанием на дверь. Офицеры, моряки и просто пьяненькие чиновники, случайно забредшие на широкое пиршество, жались к ней, тянули свои изрубленные топорами драугров руки, но добиться ничего не могли. Девятнадцатилетняя девушка, крепкая, но удивительно нежная, показала всем силу воли, которую никто до конца от нее не ожидал. Отец особо не препятствовал, осознавая возраст дочери и те несомненные выгоды, которые могло получить семейство и лично он от удачно заключенного брака. - Ты читал свежую прессу, дорогой? - устало проговорила жена, чтобы хоть как-то разбавить гнетущую тишину, но ответа не получила. Тишина стала ещё невыносимее. Фаниус не читал прессы, лишь пробегал глазами по заголовкам статей. Исключительно ради аристократического лоску. Но в последнее время перестал совершать и этот ритуал. - Ты не знаешь, куда подевался Тиберий? Вчера только с ним говорила, а сегодня он куда-то пропал. И что это за шкатулка? Никогда её не видела. Голос супруги показался Фаниусу блеянием. Его передернуло, но натянутая улыбка не сошла с плотно сжатых губ. Он вспомнил, как они совсем недавно блуждали по ближним и дальним ресторанам Сурана, не зная, где остановиться и выпили тогда такое большое количество флина, что местным торговцам пришлось срочно снаряжать караваны в соседние города, чтобы пополнить запасы. Высокий, стройный, всегда безукоризненно одетый, Тиберий производил на общество благоприятное впечатление. Люди не зря предпочитали его стеснительному и вечно погруженному в себя Фаниусу, хоть и был он не менее богат и знатен. Поэтому, когда, будучи совершенно уверен в отказе, он сделал Самильтиаде предложение, уставший сдерживать по вечерам слезы, отчаявшись, как человек, уже набросивший петлю на шею, и получил согласие – он чуть не упал прямо ей на колени. Три кровушки выпали из носа - всё от напряжения и нервов. Что с ним стало тогда! Тиберий улыбался ему так вежливо и благородно, с таким уважением, словно он не из жалости бросил к его ногам это далеко не идеальное существо, а отказывался ради друга от великого дара. Вот ведь человек-благородство! Настоящий аристократ! Не будет он вмешиваться, не будет огорчаться и истерить, если она уже все решила сама. Не будет истерить, как он! Вот это тогда и глодало его. Мучило и радовало одновременно. Она досталась ему вроде бы как в дар, как по наследству или в роли приза. Но с другой стороны: девушка, которую он боготворил годами, трогательно держал на расстоянии, приглядывался с умилением, тянулся взглядом и отходил в смущении, каждый раз ловя на себе её зеленые глаза, была теперь его женой. Все! Сперва, от радости и неожиданности, он совершенно расплылся, растекся невнятной протоплазмой и ползал червяком перед всеми, слезился и мочился патокой неловких умилений. Смешки не замечал, колкости воспринимал, как самые невинные шутки товарищей над товарищем. Признаться, он не вернулся в свою нормальную форму человека и мужчины и по сию минуту, лишь утомился немного от радости и разнежился в каком-то безмятежном состоянии ленивца, вышедшего из бани и, развалившись на мягчайшем диване, прикрывшего глаза. Большое письмо, внезапно принесенное на позолоченном подносе старым лакеем, внесло в откалиброванную атмосферу провинциальной семейки некоторую смуту. Ленивца грубо пнули, но открыл он только глаз, а перед ним улыбающееся лицо торговца пирожками: на вот, лакомись на здоровье, у меня много еще; зови, если проголодаешься. И сразу тепло стало на душе, отлегло, что называется, от сердца. Лорд взял в руки конверт и вздрогнул. На нем стояла свежая сургучовая печать, на которой красовался герб личной императорской канцелярии. Внимательно прочитав письмо и вложив обратно в конверт, лорд побледнел. Немного подождав, обдумывая написанное, Фаниус передал письмо дочери. Пары секунд хватило ей, чтобы прочитать и понять суть. В голубых глазенках загорелся азарт предстоящего приключения. Император назначал Фаниуса генерал-губернатором Валенвуда. - Я заслужу любовь, дорогая, - тихо сказал он. Но никто его не услышал.
2
Фаниус выглядел рассеянным. Глазами в разные стороны, утирая лоб. Над водорослями - жужжащие насекомые, Фаниусу незнакомые. Голова подрагивала. Часто прищуриваясь и пожевывая губы, крепко держал под мышкой ларец. Прямо по выходу из порта, где еще не закончился песок, стояли солдаты. Зловонные фигурки пахли перегаром. Сгорбленная персона управителя, приклоняя к земле плешивый лоб, протянула Фаниусу большой оловянный ключ. - Что это? - Ключ от Валенвуда, ваше высокоблагородие, - голову склонил, предмет подвинул. - Церемонии… - протянул Фаниус, - известное дело. Ладно, давайте его сюда и проводите меня в уборную: страшная качка на корабле. Ужас! У вас тут солдаты пьяные, - бубнил Фаниус. «Клоака», как её смягченно называли колонисты, представляла собой общественный туалет. Деревянный барак, длинный, персон на двадцать, был построен неумело, частью на камнях, частью на песке и оттого ходить по влажным и скрипучим доскам было небезопасно. - Садитесь, господин хороший. Вот – лучшее место - прямо у труб, - добродушно сказал человек со щетинкой на кончике подбородка. На коленях он держал широкополую шляпу. Фаниус сдержано отказался. - Откуда путь держите? – спросил остроносый мужичек в помятом камзоле и заулыбался самой блаженной улыбкой. - Из Морровинда. На кораблике. Меня Фаниус звать. Мужичек со щетинкой медленно закурил. - А меня Фервантесом кличут, - пыхнул густым дымком, и бросил в «клоаку» сгоревшую спичку, - а этот прыщавый паренек – мой помощник. Незаменимая собачонка: отсутствие таланта компенсируется преданностью. - Хвалите вы меня, папа, уж больно дико, - кротко пробормотал паренек и тут же получил ладонью в ухо. Слезы аж брызнули из чистых глаз. Но паренек быстро собрался и выпрямился, будто ничего и не произошло. - Знатное ваше дело, дружище, - продолжал Фервантес, - повезло вам, что с новым губернатором не столкнулись. Он, говорят, тоже сегодня должен был приплыть. Не знаю, как по вам, господа, но мне всё это не нравиться. Много про него нехорошего говорят, - и улыбнулся лукаво. Фервантес был в плаще, полами своими едва не касавшимся пола. Три верхние пуговицы неопрятно расстегнуты. Весь общественный туалет втянулся в разговор. Реплики размножались с ужасной быстротой. Весть о прибытии нового губернатора уже давно скакала по колонии (недельку то уж точно) и наводила на всех разнохарактерные мысли. Людям надоело безвластие, и, признаться, они хотели кого-угодно, только бы свалить на него всю ответственность. Фаниус вспыхнул, но сдержался и продолжил слушать. - Говорят, он хочет утопить Валенвуд в крови, стянуть сюда побольше легионов и истребить эльфов вообще, как двемеров, подчистую. Он даже письмо императору написал, а в нем все подробно изложил, как можно привести этот план в исполнении быстро и просто, без лишних, так сказать, проблем. После этого письма император и назначил его губернатором, - говорил офицерик в рваной рубахе. - Да и надо бы… - вякнул отрывисто и раздраженно кто-то из угла, но остался анонимен. - Я вот что слышал: губернатор-то вроде как купленный. Продаст он Валенвуд Талмору и нас не спросит. Они там наверху все купленные, помяните мое слово, все подчистую. За монетку и мать родную продадут. Думаете, почему Вар исчез? – купили. - Ну, Вар не такой человек, - махнул рукой офицерик.
Фервантес сидел всё время молча, прислушиваясь и, видимо, понимая больше всех. Он медленно затягивался, задерживал подолгу дым в легких, потом выдыхал: то носом, то ртом, искусно чередуя отверстия. - Тут всё прогнило. И ничего тут не жалко. Сгорит, разложиться – так только лучше будет. Взрастут на наших гноях лучшие люди. Фаниус плюнул и вышел из «клоаки». Один Фервантес заметил это. - Это невозможно! Это… гниение, - ворчал он и сам не заметил, как дошел до дворца. Здание было устаревшего стиля. Слишком много бесполезных вычурных деталей, позолоченных, но отнюдь не золотых. Волнистые ножки, запах пыльных ковров и всё это в темных тонах – картина достойная прошлого века. Дотлевал камин. - Познакомьтесь, милорд, Личинка, собственной персоной, ВРио командира колониальных войск; талантливый военный, - управитель шаркнул ногой по мраморному полу и указал на сидящего за столом офицера в доспехе. Это был мужчина средних лет, гладко выбритый, с ровным пробором непослушных волос. Тело крепкое, вечно напряженное. Услышав, что говорят о нём, Личинка слегка кивнул Фаниусу. Выглядел он нездорово. Локти на столе, руки сложены, как при молитве. В глазах – бесплодное раздумье. - Не обращайте внимания. Он только с похода. Еще не отошел от ужасов войны, так сказать. А их здесь предостаточно. Ну, с ними вы и сами скоро познакомитесь, - шепнул управитель, с опаской поглядывая на каменную фигуру офицера. - Кстати говоря, что стало с прежним губернатором? - Ах, вы не знаете. Печальная история в духе этого места. Убился. Выпил яд и помер прямо за ужином. Фаниус уже пожалел, что спросил. Настроение было испорчено.
***
Управитель, которого, между прочим, звали Антиохом, поднял бокал, вытянул кривую шею и торжественно начал: - Дамы и господа, спустя две недели безвластия, мы можем наконец вздохнуть спокойно. Богам было угодно вновь даровать нам нового губернатора, и не просто губернатора, а генерал-губернатора и не просто генерал-губернатора, но нового гаранта стабильности в валенвудской колонии, - после каждого слова Антиох вздыхал и поправлял галстук.
Хрустальный бокал трясся в холодных руках. На белоснежную скатерть – винный дождь. В зале собралась вся колониальная знать. Помимо уже известных нам персон, за столом сидел Вирбельвинд, брат Фервантеса. Длинноволосый, с иронично приподнятой бровью служитель Талоса. Казался не особо глупым, но к рюмке прикладывался часто. Рядом с ним, стараясь скрыться ото всех - молодой мужчина в мундире унтер-офицера. Упитанные чиновники самых разных должностей, офицеры, обильно надушенные одеколоном, но пахнущие сыростью солдатских нар, подвыпившие легионеры, прячущие заячьи ножки под ржавые кольчуги, заезжие купцы и капиталисты средней руки, растерявшие весь свой капитал, но сохранившие привычку сидеть за большим столом рядом с благородными господами. Среди всего этого сброда золотился высокий альтмер. Молчаливый, вечно улыбающийся - фигура выделялась на общем фоне бурления. Никто не слушал Антиоха, ради своего выступления застегнувшегося на все пуговицы и даже, вопреки всем ожиданиям, сменившего бирюзовый галстук на чинный полосатый. Некоторые, впрочем, посматривали на него, но лишь для того, чтобы хохотнуть и бросить кусок хлебного мякиша. Один подвыпивший мужчина даже вздумал было метнуть в Антиоха солонкой, но в последний момент закричал, глядя в потолок: - Чудище! Чудище! - Какое чудище, дурак?! Это паук! – крикнул кто-то, тоже глядя вверх. Действительно, под потолком свил паутину и зарылся в неё огромный морозный паук, неизвестно как здесь оказавшийся, скучающий, но довольно симпатично поглядывающий на Личинку большими черными глазами. Он сидел так уже довольно долго, не собираясь кого-либо пугать, и наверное ужасно расстроился, раскрыв своё жилище. Личинка изменился в лице: погрубел, стал напрягать губы и сдвигать брови, отчего походил на разведчика, всматривающегося во вражеские позиции и готового в любой момент сорваться с места, чтобы ринуться в бой или отступить. Его идеально выглаженная парадная форма светилась благородством, и в Фаниусе невольно просыпалось уважение к этому монументальному персонажу, совершенно недоступному каким-либо порокам. Даже здесь, среди пьяни, он держался настоящим солдатом, способным противостоять не только противникам на поле брани, но и человеческим искушениям. Ел мало, не дрыгался и выпивку на дух не переносил. Казалось, он был здесь впервые. Глаза медленно ходили по людям, стараясь понять, кто есть кто.
Речь управителя закончилась, как и началась: незаметно и тихо. Он сел и совершенно исчез из поля зрения общества. - Скоро закончиться этот ужин, папа? – спросила Фара, прижимаясь к отческому плечу, чтобы отстраниться от сидящего рядом мужичка, от которого несло химикалиями, кислотами и болотом. Несколько раз он пытался положить синюю руку ей на колено, и всякий раз девушка её решительно отстраняла. Она могла встать и надавать наглецу пощечин, но не решалась провоцировать пьяную братию. - Терпи, доченька, скоро. Только, прошу, не пей. Закуски кончились. Понесли супы. Горбатый официант, уворачиваясь от пинков и пьяных толчков, поскользнулся на бутерброде, не удержался на ногах и, повалившись сначала на колени, потом на бок, разлил крабовый крем-суп.
Паук, будто давно ожидавший такого поворота событий, спустился и принялся сосать своим ротовым аппаратом разлитое кушанье. Бедняга поздно осознал, что наверху было безопаснее. - Паучок, паучок, паучище-паучок… - запел кто-то, вытирая манжет голубой салфеткой. - Помню, в правление канцлера Окато, - начал старичок, и пережёванный яичный желток стекал по подбородку, - таких налогов не было. Бывало, правда, схватят на улице какую девку из простеньких и потащат в уголок – гвардия тешилась. Времена были жесткие. Я там, помню, те ещё дела творил. Старик смеялся гнилым ртом, хрюкал и, обмакнув говяжью сосиску в вино, начинал её медленно облизывать. Он плохо видел, и проводником ему служила старшая дочь, одноглазая старая дева. Она сидела у входа, щелкая семечки и отправляя шелуху под ковер. - Смирись, Марцелий, те времена в прошлом. Нынешнее высочество сам тебя, как кролика загонит и под кустиком оприходует, - отрыгивал словами мужичек в рваных одеждах и все хохотали. Старичок ныл сквозь смех и клялся не умереть, пока не доберется до императора. Все, даже стражники, смеялись над стариком, не воспринимая слова всерьез. Его любили за привычку говорить крамольные идеи. Создавалось ощущения свободного общества, открытого и честного. Пусть и немного жалкого. А мечтали о нём наверное все, начиная от бедного рыбака и заканчивая купцом. - Душегуб на троне; я бы и то лучше управился. Узурпатор и тиран! Ну что, что он сделал для нас, скажите, пожалуйста!? Ничего! Одно слово – выродок! - горячился старик, брызгал слюной, и даже затушил свечу, - помрет и одно счастье расстелется! Казалось, он сознавал свою нелепость, но распылялся все больше и больше. Это была игра, шутовство. - Хорош! – еле сдерживая смех, крикнул один из стражников, стоящий в дверях, - заканчивай! Они были не злыми, по-своему добрыми вояками, «своими людьми», как говорил управляющий. - Если бы я вас боялся, ублюдки, давно бы от страху подох! – ответил им Марцелий и выпучил глаза. Стражники не выдержали, схватили старика за шкирку, оттащили в угол и принялись избивать. Сначала деревянными дубинками, потом ногами. Все захохотали, зааплодировали; кто-то сказал тост; в зал вошел мужчина в сером сюртуке и с черными, тонкими усиками. За общим шумом его никто не заметил. - Давайте его пауку скормим, а! – предложил стражник, указывая на старика. Его бурно поддержали. - Паучок-паучок, а, паучок-паучок, иди-ка сюда, поганец. Тут тебе кушанье. Паук оторвался от супа, испуганно поводил головой, не понимая что происходит, чувствуя, что всё это может для него нехорошо закончится. Старик сопел кровавым ртом, трепыхался, пытаясь оттолкнуться от пола ногами, но безуспешно. - На вот, братан, кушай! Жри, тебе говорят! – кричал стражник, а Вирбельвинд поддерживал. - Да он просто нас не уважает! - Ну, паучок, не отказывайся, пожирай его! Паук растеряно смотрел во все глаза. Тогда стражник не выдержал, размахнулся и с размаху ударил беднягу дубинкой. Удар был страшен. С хрустом, с яростным духом. В ушах от него заскрипело. Лапки подогнулись, но с места паук не сдвинулся. Тогда удары посыпались уже без всякого порядка, по всему. По голове, по застывшим от ужаса глазам, ломая тонкие пушистые лапки. К стражнику присоединились товарищи. Избиение продолжалось долго, минуть десять, но паук не сдавался, стоял на одном месте и то ли трусил спасться, то ли уже просто не мог двигаться. - Да он травоядный! - Бросьте его, - послышался слабый голос со стороны стола, - сдался он вам. Но стражник был настроен решительно. Трясущейся от гнева рукой он схватил со стола недопитую бутылку и облил паука. - Спалим его, - выдохнул он и снял со стены факел. - Успокойся, Лимус, - приподнялся молодой унтер-офицер, - ты подожжешь дворец, - и, видя, что стражник не реагирует, добавил тихо, но внушительно, - это приказ. - Арестуйте его, - пробурчал кто-то, - он же пьян в стельку. Но унтер-офицер только грозно смотрел на подчинённого и бледность заливала щеки. Связываться с толпой пьяных солдат было опасно. Стражник вытянулся, приложил руку к голове и сказал наигранным парадным голосом: - Ваше благородие, - потное лицо покраснело, - сегодня мы все… равны перед богами. Считайте ваш приказ мною проигнорированным, - и бросил факел на спинку пауку. Огонь вспыхнул моментально. Дворец не сгорел: только насекомое перестало бить твердыми лапками о пол, как его тут же накрыли широким куском ветоши. Мало кто видел эту сцену, но кто увидел, был деморализован. - О! – вскочил управляющий, - прошу вашего внимания, господа и дамы, познакомьтесь, Агриппа, колониальный консул. Мы вас ждали, господин Агриппа. Запоздалое приветствие смутило Агриппу. - Это большая честь, лорд Фаниус, - приветливо сказал он, - я наслышан о вашей деятельности в Морровинде и очень надеюсь, что и здесь вам найдется достойное применение. Эта земля сурова и дика, но она моя родина и я люблю её больше всего на свете. - Надеюсь, вы слышали о моей деятельности лишь то, что слышали все. Иначе, я могу назвать вас моим другом. Это солнце, оно для всех… - Вы здесь родились? – перебила Самильтиада и подала Агриппе ручку. Он притронулся к ней губами, поднял уголок рта и ответил: - Да, сударыня. Мне посчастливилось провести лучшие годы своей юности под сводами этого благодарного неба, и я нисколько об этом не жалею. За что бьют этого старика? – спросил он у Фаниуса. - Бедняга стар и душевно болен, а люди пришли сюда отдохнуть. Как думаете, разве они упустили бы шанс? – задумчиво проговорил Фаниус, - а мы ещё думаем, почему у нас всё так плохо. Посмотрите по сторонам. В каждом глазу, в каждом слове – упадок. Знаете, и титан не устоит, когда его бьют по ногам. И если люди идут в бездну, не будет ли преступлением их удерживать? Не будет ли это вмешательством в ход истории?
- Каждую секунду мы вмешиваемся в историю, лорд - Агриппа пожал плечами и положил на тарелку пирожок с морковью.
На лице – вечная улыбка оптимиста в грязи.
Управляющий дирижировал куриной костью и выпивал бокал за бокалом. Рядом сидел талморец и что-то благодушно спрашивал, незаметно указывая на Фаниуса. Антиох отвечал кивками.
- Будь они прокляты, - прошептал Личинка, косясь на талморца, - они заплатят.
- Не любите эльфов? - спросил Фаниус.
- Недолюбливаю.
- Их тоже можно понять, - тихо сказал Агриппа, не смотря ни на лорда, ни на генерала, - сколько страданий мы принесли им, сколько неоправданной боли. И ни за что – просто так – на правах сильного. Так что странно удивляться эльфийскому клинку у имперского горла.
- Поговаривают, вы отправляетесь в Сиродил? – облизывая губы, спросил пошлый мужичок, который не оставлял попыток невзначай прикоснуться к Фаре.
- Именно. Император выбрал меня достойным представлять Валенвуд в имперском парламенте.
- Парламент! - воскликнул, скукожившись, толстяк, намазывая икру на хлеб, - капризы молодого легата, не больше.
- Довольно талантливого, раз так, - поправил Личинка.
- Пусть и талантливого, это не прибавляет ему государственного ума. Нынче вся грязь во власть лезет. Конечно, раз развалили Империю, можно устраивать военные перевороты, захватывать власть и собирать парламенты. Вот он, ваш хваленый прогресс – хаос и анархия! Жили раньше и не тужили – земельку пахали, коров доили, богам молились… А теперь, - махнул рукой толстяк. Личинка смотрел направо и перед ним стоял эльф, смотрел налево и перед ним опять стоял эльф. Шпион на шпионе, лазутчик на лазутчике. И все смотрят. Вынюхивают.
Перед глазами невольно проявлялся грозный образ Вара.
- И когда вы отправляетесь? - тихо спросила Фара, посматривая на Агриппу.
- Завтра. Я был бы рад остаться еще на пару дней, но приказ Имперского Города не требует отлагательств. Империя нуждается в своих лучших людях и я, как один из них, должен склониться перед ее волей.
- Вы такой патриот? – спросил его мужичок, тянущий засаленный губы к плечу Фары.
- Патриот? Нет. Я просто всех люблю, - добродушно ответил Агриппа и положил в рот кусочек жареной птицы.
- Как и все мы! - мужичек вскочил со стула, - господа; тост! За Империю! Ура!
Собравшиеся повскакивали, горящими от вина глазами осветили зал, и закричали в один голос:
- За Империю! За Тита Мида! Ура!
И только один потный человечек прошептал в общем громе:
- А всё-таки это было чудище.
***
Утро началось с генеральной уборки. Слуги работали лениво и неуклюже. Так, для вида. Да и не странно: плата была крошечная, нерегулярная. Людям приходилось подрабатывать на стороне с осознанием, что денег всё равно не хватит.
Чуть поодаль, уткнувшись в амбарную книгу, управляющий заполнял смету длинными столбцами из цифр.
- Ну, сколько?
- Пять тысяч септимов, милорд. Прикажите отворять сейф?
- Нет. Не стоит это делать тебе самому. У нас в Морровинде уже был один управляющий. Бедняга погиб под Министерством Правды, когда чистил каналы Вивека. А ведь я всего двадцати септимов недосчитался, - Фаниус встал, открыл сейф и вынул из него небольшой протертый мешочек, в котором звенело несколько монет, - что это, милейший?
Антиох смущенно пробормотал:
- Запасы, милорд.
- Все?
- Все, милорд.
Фаниус рухнул на диван. Он знал, что с финансами в провинции плоховато. Но чтоб настолько… Ему только и оставалось, что сидеть и смотреть, как нечто движется по полу. Оглянулся: Антиох пропал. Хотел позвать, но сил не хватило.
На полу лежало тело.
По забывчивости, или просто решив не марать руки, слуги оставили труп старика неприбранным.
Вдруг Фаниус увидел, что труп слегка двигает рукой, словно пытаясь ухватиться пальцами за пол, отщипнуть от него немного.
Жуть пробрала мурашками. Спина зачесалась.
Тело было обезображено. Стражники перебили коленные чашечки, выжгли глаза, переломали ребра, выбили зубы. Кровавая масса в изодранных тканях теперь вдруг начала двигаться. Или не двигаться. Вспухать, расширяясь, скользить без усилия по полу.
Лица не было видно. Только кровавую руку со сломанным пальцем.
Труп стал быстрее перебирать пальцами, импульсивнее, будто с уверенностью. Вторая рука поднялась. Он явно хотел перевернуться на живот.
И перевернулся. Взглянув на Фаниуса его же собственным лицом.
Да, это был он, в луже крови, с перебитыми ногами, беспомощный, убитый собственными людьми. Жалкая масса на грязном полу, стараясь подняться, сопела и из носа надувались кровавые пузыри.
Вдруг раздался голос. Не Антиоха, но знакомый.
- Разве он не прав, что император тиран и узурпатор, творящий зло под эгидой добра? В его словах есть доля правды. Пусть он и облек их в столь грубую форму. Я понимаю его. Хоть и не оправдываю. Неразумно что-либо утверждать, не имея доказательств. К тому же, кому как не императору ты обязан своему назначению в Валенвуд, а до этого в Морровинд? Благодаря кому ты поднялся так высоко и кто, по твоему, дал тебе все, что ты имеешь?
Фаниус узнал лорда.
- Доказательства… - продолжал голос, - ты говоришь о доказательствах, которых не существует. Это лишь догадки. Думаешь, можно чего-то достигнуть самобичеванием? Ты думаешь, что великолепное создание, такое чистое, доброе, светлое, не потянется к грязному отбросу, слабому и уродливому? Вполне возможно. Одно я знаю точно – ты никому не должен показывать то, что находится в шкатулке. Даже себе самому. Попытайся представить, что там пусто. Если откроешь – погибнешь.
- Если только ты признаешься мне во всем. Просто скажи: было или не было. И тогда все станет ясно. Я успокоюсь. И ты успокоишься.
- Я не скажу. Я не могу сказать.
- Разрешите, милорд, - раздался голос, прервавший диалог лордов.
На пороге стоял Агриппа.
- Заходите, конечно. Вот, можете даже сесть, - Фаниус зачем-то похлопал рядом с собой по дивану. Неясно, надеялся ли он хоть на мгновение, что Агриппа сядет рядом с ним.
- Мне необходима ваша подпись под докладом, который я намереваюсь представить императору в Сиродиле. Корабль отходит через два часа и, уверен, вы успеете его прочитать с достаточным вниманием, - Агриппа положил перед Фаниусом кожаную папку.
- Ох, это очень замечательный доклад. Наверняка он понравится императору. Какой красивый подчерк, - Фаниус пролистал пару страниц, задерживаясь на букве «у», которая, действительно, была выведена удивительно четким каллиграфическим подчерком и поставил закорючку.
- Возьмите, - молвил. Агриппа почтительно забрал доклад.
Фаниус вызывал у него жалость. Сутулый, с бегающими глазами, бледный, весь какой-то странный, словно сжатый или выжатый человечек, абсолютно не похожий на губернатора такой неспокойной и воинственной провинции, как Валенвуд. Что он сможет здесь изменить?
Когда Агриппа удалился, Фаниус быстро взглянул на пол.
Трупа не было.
***
Ветрено было и сухо в колонии.
Хотелось сесть и просто чувствовать ветер на коже. Без мыслей о политике, об экономике и, что самое страшное, о неизбежной войне. И ни у кого это не получалось. Не сидели, но шли. Всё куда-то вперед, по борозде, по мысли, боясь остановиться – вдруг хуже будет.
Рыбаки расступались перед Агриппой без прежней почтительность. Будто он был равным им. О поклонах нечего было и говорить.
Стражник с пузцом декламировал список новых налогов. Народ роптал, кивал головами, щурился глазами, шипел беззвучно и терпел. Жаль, нельзя было узнать, сколько еще терпения осталось в их головах.
Пятьсот добрых лошадей фыркали на окраине колонии. Это Личинка готовил своих всадников к маршу. Из похода в поход – таково кочевье Личинки. Были в колонии людишки, что обрадовались внезапному уходу Личинки.
Дышать становилось легче.
***
- Чуешь, чем пахнет? – спросил Фервантес мальчонку.
- Рыбкой.
- Да, рыбонькой, хе-хе. Ищи, пес! – тихо прикрикнул он на паренька и тот, ловко перебираясь через грязь и помои, побежал по улочке.
Он то и дело останавливался, поднимал голову, как дикий зверь, почуявший добычу и, наконец, остановился около покосившейся хижины, из трубы которой, тянулся слабый дымок.
Её обитатель не успел закрыть котелок, как за спиной появилась костлявая фигура налоговика.
- Нижайше кланяемся, - пробормотал рыбак, но стоял прямо и смотрел с вызовом, - с чем пожаловали?
- Да так, проходил мимо. Чувствую, ушицей пахнет. Зайду, думаю, к старому товарищу на обед. Авось, угостит, - Фервантес макнул палец в горячий суп и облизнул, после чего с наслаждением процедил:
- Пещерная рыбка…
- Да что вы, добрый господин, какая рыбка? У нас тут и пещер то никаких нет, парочка гротов всего, да эта… как его… бухточка. Больше ничего.
- Пусть даже не пещерная, ладно, но всё-таки рыбка и, причем, находящаяся на данный момент в списке запрещенных.
Фервантес налил полную миску супца, откашлялся и принялся размеренно трапезничать, через каждый две ложки проговаривая:
- Замечательная ушица, видно потомственного рыбака… достаточно специй… не слишком много, но и не слишком мало… этот базилик… ох, давно я не чувствовал привкуса этого базилика… сразу вспоминаю свою молодость… работы в поле… врата Обливиона… я ведь тоже народного происхождения, так сказать… из самих его недр, и я понимаю, как сложно иногда бывает простому человеку выжить в этом неприветливом мире... также я знаю, что нужда порой толкает людей на противозаконные дела… это нормально… это справедливо и закономерно… иногда таких простых людей сажают за решетку… под стражу, если говорить юридическим языком… но иногда… им на помощь приходят одинокие доброжелатели… вроде меня, - Фервантес отставил тарелку и, смачно срыгнув, потешил свое пузцо нежными почесываниями.
Взгляд старика ужесточился.
- Сколько? – тихо сказал он, не отнимая взгляда от глади воды.
Голос его уже не был запуганным и смиренным. Теперь он превратился в раскатистый басок заморенного труженика, тихий, но уверенный, какой бывает у людей, познавших свое место в мире и бессмысленность попыток его поменять.
Фервантес заметил это и подстроился под новый лад.
- 40. Только по социальному братству и сословной близости, друг мой.
- 30.
- Ты еще будешь торговаться?! – с криком вскочил фискал, - я пришел помочь тебе, дурак, а не считать септимы!
Рыбак, не шевелясь, смотрел на вылетающих из воды рыбок и руки его инстинктивно напрягались, а в ушах начинал звучать свист лески.
- Извини меня. 35 и это минимальная цена. Больше я не могу тебе скинуть, дружище. Не могу и точка. Ты и так экономишь 15 септимов, а для подобных тебе это уже неплохо. Пойми меня, я ведь и сам могу попасть под удар.
Рыбак вынул из грубого полотняного мешочка горсть монет, отсчитал ровно 35 и степенно положил их перед фискалом.
- Вот это хорошо, вот это деловой подход. Уважаю всем сердцем и благодарю за рассудительность.
Выходя из хижины, Фервантес поскользнулся и рухнул в навоз. Если бы не помощь мальчишки, он, может быть, и захлебнулся, но так встал и, обтирая грязными руками грязную одежду свою, злобно вопил на всё вокруг.
- Папенька, дайте монетку, - кротко промолвил мальчишка, «беззубой» расческой отскабливая с мундира Фервантеса комья черного навоза.
- Какой я тебе папенька, пёс?! Хочешь есть, так иди и своруй пару гнилых помидоров.
Он почувствовал приятную расслабленность, когда нащупал в кармане заветные септимы.
«На пару дней хватит», - решил про себя и, оттолкнув мальчишку, скорым шагом направился в сторону двухэтажного каменного здания.
3
В начале четвертой эры имперская армия была не такой, как раньше.
Силы её иссякали.
Молодежь перестала стремиться стать доблестными легионерами. Страх попасть в бой, нагнетаемый новостями о поражениях, пошатнул извечную доблесть имперцев и количество добровольцев резко упало. Поэтому одним из первых указов императора сразу по восшествию на престол было увеличение призывного возраста.
Но нельзя обратить вспять движение истории. Время героев прошло. Настала эра трусов. Волнения в Морровинде, повлекшие за собой отторжение богатых железных и эбонитовых рудников, изменили униформу имперских солдат. Если в середине третей эры почти каждый второй боец мог позволить себе железную кирасу, шлем и щит, то в начале четвертой эры максимум на что ему хватало средств - это низкокачественная кольчуга и кожаный доспех.
Жалование сократилось до ста септимов в месяц. Столь сильный удар не остался без ожидаемой и справедливой реакции воинских масс. Тамриель охватила череда солдатских бунтов. Легионеры сжигали казармы, грабили офицеров, убивали легатов и существовал даже момент, когда вооруженные люди могли обратиться к Имперскому Городу, но тут произошло то, что никто не ожидал. К власти пришел Тит Мид и чудом утихомирил народное буйство.
Новый император покончил с междоусобицами, закрепил централизованную систему правления, оставшуюся со времен Септимов и дал народу надежду на стабильность.
Большинство восставших сложило оружие, присягнув новому правителю, поклявшись Девяти не поднимать оружие на монаршую власть, верно служить его императорскому величеству и наставлять на путь истинный всех, кто поддается панике, злым мыслям и колеблется в служении государству. Остатки же самых непреклонных и дерзких бунтовщиков накормили отменными порциями плетей и сослали в отдаленные провинции, служить в самых бесславных родах войск.
Часть таких обиженных на жизнь легионеров отправилась в том числе и в Валенвуд.
На родине лесных эльфов было всего три крупных железных месторождения и располагались они настолько неудобно, насколько и отдаленно от цивилизации. Но один был исключением.
Это была типичная ссылка для неблагонадежных военных, которых только удавалось наскрести со всей Империи. Им была поручена не только самая неблагодарная и грязная работа, но и самая опасная.
В проржавевших кольчугах, обтирая потные лица грязными салфетками, они ходили, согнувшись, вдоль серых рядов полумертвых рабочих, плюя на сгорбленные фигуры и в сотый раз проклиная шахтерскую профессию и всех, кого можно было к ней причислить. От темноты и невозможности разогнуться они слепли, бледнели и превращались в зловонные туши, похожие на фалмеров, но намного более отталкивающих тварей. В них сохранилась природная ненависть и обида на всех, начиная с правительства и заканчивая простым эльфийским рабочим.
Шахтеры пробирались по узким туннелям рудника, закопченные, почерневшие эльфы, цепляясь за острые крюки, обдирая руки об тросы и острые выступы, из которых сочились галлюциногенные газы, ядовитые пары и синие пузыри магической энергии, потому неизвестной, что никому кроме подневольных шахтеров и отупевших надзирателей не довелось увидеть их собственными глазами.
Пленные длинноухие мятежники не переносили тесноты и замкнутых пространств. У них кружилась голова, ноги подкашивались и часто по окончании смены надзиратели не досчитывались пары-тройки заключенных, которые бесследно исчезали в глубинных тропах шахты. Если труп и удавалось найти, его чаще всего скидывали в бездонные пропасти.
Один стражник, по сути ничтожная букашка, замахнулся на эльфа.
Но вдруг схватился за грудь, захрипел и рухнул. Так умирали многие здесь. Быстро, бесславно. Грязь в окружении грязи.
Рабы отпрянули было в страхе от имперского трупа, но заметили на поясе связку ключей и что-то заветрилось в них лихое.
Стояли, думали, блестели глазами неведомыми. Не было раньше таких глаз. Многие родились рабами, многие почитали за благо быть рабом. Но вдруг осветились неким светом. Возможно, то чудище зажег фонарь. Но не видели его, только выход из пещеры и короткий меч в ножнах стражника.
Всё произошло за минуту. Смерть и рождение. И рык свободных дикарей.
Я не стану описывать подробности скоротечной битвы между шахтерами и малочисленной охраной, скажу лишь, что все рабочие, еще способные держаться на ногах, опустошили арсенал и покинули шахту до наступления утра.
Когда весть о восстании достигла колонии, Личинка уже добрался до разоренных шахт.
Всё, что можно было забрать, забрали. Даже доски, из которых были сколочены бараки. Осталась только уродливая куча порубленных тел.
Личинка присел на землю и углубился в нерадостные думы.
Ему вспомнились гнилые, поросшие мхом и опятами пни, неглубокие колодцы с грязной, чуть сладковатой водой. Несколько легионеров спешно черпали её ржавым ведром и бежали, сгорбившись, в лагерь. Это были дети простолюдинов. Выбраться в легионеры вообще было делом нелегким. Офицерские звания занимали аристократы, а если рядом с ними и появлялся простолюдин, то скоро начинал жалеть об этом: офицеры устраивали ему такую сладкую жизнь, что в итоге он ломался и сам писал командованию записки с просьбами понизить в звании.
Но Личинка был адъютантом легата, пользовался его расположением, да к тому же и в бою не уступал рядовому легионеру. Он сразу показал всем, что должность адъютанта не привилегия, а ответственное место и трудится ему приходиться не меньше остальных. Спал он в общих казармах, хоть ему и полагалась отдельная комната, ел за общим столом, причем с аппетитом и часто брал добавку. Он был к тому же еще и проводником всяческих солдатских просьб и жалоб. Его уважали, но сдержанно, без панибратства.
Именно поэтому, осознавая способности молодого человека, легат и поручил ему сложное и ответственное задание.
- Я выбрал тебя потому, что полностью доверяю. Я уверен, что ты справишься. В этом нет сомнения. Помни ежесекундно, что тебе вверена тяжелая, но ответственная ноша – будущее Империи, - говорил он вечером за день до операции.
Ночь Личинка провел в жутком смятении. Впервые за долгое время, вопреки всем своим убеждениям, он засомневался в собственных командных навыках. Да и каких навыках!? Самым большим подразделением, которым ему довелось распоряжаться, было овечье стадо, и то лишь с натяжкой: два десятка хилых животных только и норовили выйти из-под власти щупленького паренька.
Странно, что Вар увидел в нём? Непонятно, но факт: легат доверил ему «предприятие всей своей жизни».
Следуя подробно изложенным указаниям, Личинка наутро выдвинулся в сторону эльфийского селения.
Деревушка: то ли деревянные, то ли сотканные из тростника и веток хижины, лодки, сложенные в кучу возле реки, и костер, вокруг которого собралось всё племя. Сморщенные старики, больные подагрой старухи, а рядом их потомки, грязные дети с отсутствующими зрачками. Черви роились в гниющих ранах. И никто не обращал внимания на плач матерей, клянущих небо в тщетных мольбах о справедливости. Небо молчало и дети умирали, унося с собой в могилу будущее племени.
Но в этот момент костер бросает свет на долговязую фигуру морщинистого эльфа в длинной мантии. Он кладет руку на плечо ближайшего ребенка. Тепло распространяется по селению и аллигатор, ведущий затворнический образ жизни в затхлых ложбинках высыхающей речушки, поднимает голову и вдыхает пропитанный смрадом болезни густой воздух джунглей. Тина забирается в ноздри, гниющие водоросли выдавливают глаза и несчастное пресмыкающееся готовиться умереть, беспомощно цепляясь лапками за скользкие камни. Перед смертью оно видит серое небо, поваленные деревья, больных детей и маленького эльфа, держащегося за полы отцовской мантии. Его приглаженные светлые волосы, гладкая кожа и глаза с мудринкой выдают совершенно здорового тринадцатилетнего юношу.
Отец несколько секунд смотрит на серые облака, на вершины дерев, и так застывает. Все замирают вместе с ним. Кажется, даже аллигатор передумал умирать и зацепился за железяку, торчащую из ила.
Правда! Он рвет водоросли! Разрывает путы и поднимает голову ещё выше! Тёмные животные глаза как никогда человечны! Да! Сегодня повезло не только несчастным эльфам; благодать охватила и животную часть несчастного мира.
Это уже не первое спасённое селение. Похоже какому-то безжалостному злодею вздумалось не на шутку рассердиться на мир и снять в банке ужасов все свои отвратительные сбережения, чтобы направить их на невинное младенчество.
В любом случае, его так до сих пор и не обнаружили, да и, по правде сказать, не пробовали даже начинать. Местным племенам не особенно хотелось влезать в темные дела проклятий, духов и грязных богов, а имперская администрация… впрочем, её окончательное решение пришло сразу после того, как эльф убрал руку с плеча ребенка и в бессилии оперся на сына.
В зарослях показались красные плащи всадников. Топот десятков копыт заглушил вопли часовых. Ослабленные болезнью они сопротивлялись недолго.
Личинка решил взять селение в кольцо, чтобы отнять у жителей последние остатки надежды. Нападение было столь внезапным, что сопротивление провалилось, даже не начавшись. Некоторые эльфы с горящими глазами, впалыми щеками, но взглядами героев, похватали свои жалкие орудия и собрались вокруг старца.
Огонь освещал умиротворенную фигуру.
Пока он рядом, думали селяне, наш спаситель, мы в безопасности, да и что сделают нам эти жалкие солдатики с деревенеющими мышцами и страхом в мутных глазах.
Всадники спешивались, шагали широко, с деловитой суетливостью палачей. Из хижин, из землянок, сбивая с ног – всех к костру. Рубили беспорядочно, кололи сопротивляющихся. Сражаться с больными было легко.
- Марк, собери всех! Гениус, разводи костер! Не стоит слишком здесь задерживаться.
Личинка обводил взглядом селение, гарцуя на белом коне перед кричащими матерями и вопящими детьми, морщась, но продолжая держатся каменной статуей.
Пот заливал лицо.
Личинка старался быть похожим на своего командира. Такого же грозного, прямого, цельного.
Чудище! сказал бы человек, увидев его в тот момент.
«Неужели?! Всё идет, как по маслу. Они совсем не сопротивляются. Потери нулевые. Это слишком легко. Только бы в самом конце не облажаться».
Личинка видел свой триумф и одобрительную улыбку Вара, пожимающего еще темно-алую от крови руку. Он сделает это, он донесет «ношу» до самого конца. Империя будет спасена и радость и счастье расцветут в имперцах.
Костер всё увеличивался - готовилось представление. Стулья со столами, ложки и вилки, даже крохотные люльки детей, все шло на помощь дикому пламени, с каждой секундой разгорающемуся все выше и сильнее.
- Ты! – накренившись в седле, Личинка схватил старца за грудки, - уничтожитель собственного народа, травитель и заразитель всего живого в Валенвуде?! Разве не обжигает совесть твою гнилую душу?!
- Ты не понимаешь, Личинка. Что-то ты еще поймешь, а что-то так и останется тебе неизвестно. Ясно только, что я умру.
- Мне известно достаточно, чтобы желать твоей смерти, колдун.
- Известно от легата Вара, верно?
- Не смей трогать моего командира! Ты не стоишь и волоса с его головы!
Старец усмехнулся и хотел еще что-то сказать, но его толкнули, отволокли назад, ближе к огню. Последнее, что донеслось до Личинки было:
- Не становись фанатиком, Личинка, и всё у тебя будет хорошо!
Только тут он заметил рядом со старцем слабенького мальчишку. Испуганный, он жался к статному телу отца, кричал нечто ругательное, дикое, но всё впустую. Личинка дрогнул, правда, увидев на мгновение себя самого, хилого паренька, пасущего отары овец, но в последний момент, когда жалость уже приготовилась начать контрнаступление, подтянул тяжелую артиллерию и смел с лица души последних защитников человечности.
- Гениус, всех вяжи!
- Да, господин, но… - Гениус посмотрел на испуганное лицо мальчика и что-то заставило его запротестовать, - он не похож на зараженного. Это здоровый ребенок. Не будет ли это…
- Выполнять! – рявкнул Личинка и сам слегка смутился своего грозного рыка, - это приказ! Заметив, что имперцы отвлеклись на перепалку, мальчишка зашептал отцу, что надо бежать, но последовал спокойный ответ:
- Я всегда говорил тебе творить добро. Сейчас есть шанс помочь очень, очень многим и я бы не хотел, чтобы ты его упустил. Помни, будь всегда милосерден и разумен. Не превращайся в чудище. Беги, беги скорее, беги в имение. Беги из Валенвуда. Беги подальше отсюда и от проклятья, победить которое мне уже не удастся.
Он говорил это настолько мирно, что мальчишка не посмел продолжать уговоры и, слезливый, прижался напоследок к отцовской длани.
- Беги! – отец вдруг повысил голос, - беги, Фарагот, береги кольцо! – и словно закрепляя свои отческие слова, вложил в руку сына светящееся кольцо.
Фарагот побежал. Через толпу селян и юркнул в джунгли.
Личинка заметил его краем глаза, но только нервно фыркнул и поёжился в седле.
***
- Тащи шампур! – проголосил всадник, волоча знакомого нам аллигатора.
Живот его был вспорот.
- Сейчас крокодила зажарим!
Сальные анекдоты, шашлычки на свежем воздухе. Аромат дымка. Жевали, смеялись. Один только Личинка с тревогой смотрел в джунгли.
- Ничего нет, господин, - звонкий голос молодого адъютанта прервал поток воспоминаний и Личинка поднялся.
- Вы готовы умереть?
- За императора и Империю всегда готов! – ревностно крикнул адъютант и поежился от холодного ветра.
4
- Послушай, может и нет никакой истины? – спросил лорд Фаниуса, развалившись на диванчике.
- Может быть. Но мы говорим о другом. Ты, я… Чисто умозрительно… Не надо быть сверхумным, чтобы заподозрить какую-то неловкость во всём этом. Ты красавец, весь такой из себя франт. Бабьё за тобой так и ходит. А я – богаче тебя, но невзрачнее, так, пустое место, денежный мешок. Ну, ну, чувствуешь этот запашок очевидности?
- Не показатель. Ты берешь пошлых людей, размножаешь их у себя в голове, а потом жалуешься, что все такие гадкие. Поверь, для многих деньги не главное. Есть ещё это… как его… а, да, вспомнил – трансцендентное, - по слогам произнес лорд.
- С твоими-то повадками только о духе и говорить.
- А что не так с моими повадками? Если так судить, то это я должен быть циником, а ты эдаким целомудренным монашком. Нет. Просто я лучше знаю людей. Я исхожу из фактов. А ты из умозрительных рассуждений.
- Я исхожу из вековечных законов логики. Мне не нужны конкретные факты, чтобы понять, где закралась ошибка.
- Просто надо головой думать. Меньше верить и больше проверять. Холодный рассудок – вот о чем я тебя всегда предупреждал. А ты не слушал. Думал, я специально так, чтобы успокоить, чтобы посмеяться. Впрочем, сделанного не воротишь.
Графин разбился. По полу растекалась алая жидкость.
Фаниус снял сапоги и ступил в бурный океан. Ему казалось, что под ним кровь, а он дикарь, потрошащий монахов. Захохотал, бросился к лорду, чтобы обнять, но поскользнулся и бухнулся прямо на осколки. Боли не было. Только холод и голос лорда, постепенно переходящий на шепот.
Он говорил что-то о Самильтиаде, о достоверности улик, о слухах и голос его смеялся.
***
День клонился к закату. Солдаты городского гарнизона опустошали винные погреба и обжирались. Казалось, они чувствовали скорую гибель и теперь пытались насладиться жизнью за все свои прошлые унылые годы. Бороться с этим было бесполезно. Люди не получали жалования и готовы были на любые злодеяния. Они заворачивались в сорванные со стен гобелены и спали прямо в коридорах дворца.
Недалеко от порта, если перебраться через грязное озеро, осторожно перепрыгнуть канаву, можно будет оказаться прямо у входа в двухэтажное здание. Оно отбрасывало тень, отчего проходящие по улице люди казались ещё грязнее и мрачнее.
Люди шли, опустив голову, и шатались, балансируя в грязи. Как заключенные, забирающиеся на плаху. И так испокон веков.
Фервантес вытер сапоги об коврик у входа в здание, хрустнул спиной, откашлялся и вошел.
Внутри шумели. Раздавался женский визг, чоканье и отменная ругань. Сигаретный дым перебивал нестерпимую вонь.
Десятки рук набросились на вошедшего. Обнимали, целовали и всё задавали разбродные вопросы: о здоровье, о мальчонке, про вековечный страх.
Это были совсем девчонки, лет не более двадцати, мятые, разбитые ленью. На каждой – дешевенькое платье, серые от грязи перчатки и улыбочка, которая в другом антураже могла показаться даже милой. Фервантес целовал селедочные пальчики и протискивался ко второму этажу:
- Ничего не могу сказать определенного, милые дамы. Как что узнаю, первым делом к вам. Ну, не испачкайтесь, я сегодня немного замаран.
Более всех раскланивалась мощная толстуха с рыхлыми жировыми мешками на руках. Уже немолодая, но бойкая и крепкая. Что-то подсказывало ей, что Фервантес нынче при деньгах. И она решила не упустить свой шанс.
- Вы к Патриции?
Фервантес кивнул, сделал решительное движение, вырвался из окружения и побежал по скрипучей лестнице наверх.
Комната Патриции была самой большой. Впрочем, ничего изысканного: двухместная кровать, тумбочка, журнальный столик и шкаф для одежды. Всё остальное пространство пустовало. Чисто, свежо и надушено было в комнате. Фервантес даже расслабленно вздохнул.
Патриция была женщиной необыкновенной. Вместо ног у неё - покрытые мягкой шерстью тонкие лапки тушканчика. Оттого её и прозвали – Тушкан. В остальном она была обычным человеком. С волнистыми волосами, длинными ресницами и выдающимся подбородком. Она любила музыку и часто играла у себя в комнате незамысловатые мотивы на скрипочке. За этим занятием и застал её Фервантес, незаметно оказавшись в комнате.
- Я ещё снизу тебя услышала. Тебя там любят, я смотрю, - Патриция отложила скрипочку, - ну, как ты? Что с тобой произошло? От тебя навозом несет за десять миль. Как Амфибрахий? С ним все хорошо? Как кушает, да и что он вообще кушает? Рассказывай, дорогой. Ты так давно не приходил: я уже волноваться начала.
- С ним все хорошо, Патриция. Ест, пьет и ничуть не думает горевать. Жизнь, конечно, не сахар, но мы справляемся, - фискал примостился на край кровати, - хоть я человек не богатый. Вот, смотри, мундир казенный, да и то не стиран, но я сделаю всё, чтобы Амфибрахий был счастлив. Я ведь всё-таки в долгу у тебя.
- А как он себя ведет? Не проказничает? Не ворует? – лапки её нервно подергивались.
Патриция зашагала по комнате. Грудь теснила горькая тоска по сыну.
- Что там насчет Сиродила? – слабо спросила она.
- Как только выдадут жалование, сразу куплю билетик. У меня в Анвиле есть один знакомый любитель детишек. Я могу с ним поговорить, если что. Ну, чтоб пристроил мальчонку.
Вдруг Патриция встрепенулась, бросилась к тумбочке, достала из шкатулки мешок с септимами и буквально всунула в распахнутые ладони Фервантеса.
Он отшагнул и забормотал:
- Что ты, что ты, это совсем не обязательно. Я состоятельная гражданская единица, пусть хоть и без большого капитала. Я мужчина в конце концов! Я не могу принять это как помощь, но как алименты, ради детского счастья, ради одной только улыбки Амфибрахия, я готов переступить через мужицкую гордость, - Фервантес уложил мешочек во внутренний карман мундира и обнял влажную Патрицию.
- Я всегда знала, что в тебе есть что-то хорошее. Знаешь, такое доброе, светлое. Ты пытаешься это спрятать, но оно постоянно просвечивает. Я лучше всех тебя знаю, Фервантес. Будь же всегда таким добрым, - Патриция утерла слезы и заулыбалась над своей слабостью, - держи его в поле зрения, смотри чтоб не заболел.
Фервантес спустился вниз. Улыбался, приплясывал. В мешке было не меньше пятисот септимов. Годовые накопления Патриции. Тут-то он уж с чистой совестью окунулся в пылкие объятия барышень.
Он ничего не чувствовал. Ни совести, ни стыда. Даже слез на глазах.
- Ну что, присядете с нами рюмочку испить? – прогоготала толстуха, хватая Фервантеса за локоть.
- Ладно, пусть будет по-вашему. Спешить мне некуда: все государственные дала переделаны. Самое время отдохнуть, - Фервантес сделал ловкий разворот, бросил шляпу и примостился на подушку. Женщины засмеялись, предвкушая веселье.
Скоро Фервантес напился.
Раздавал пощечины, вслушивался в визги, обнимал всех и говорил бессвязные речи.
Это был вздор. Бессмысленный - смесь фантазий и реально произошедших давным-давно событий. Но было и другое. Нечто интимное, кровавое. Что не хотелось рассказывать даже себе. Смутные образы мерещились ему и раньше, но теперь особенно ярко.
Он развязал мешочек и раздавал монеты. Никого не обделил.
Принесли еще три бутылки вина. Потом перешли на самогон.
- Какие налоги, помилуйте? – бормотал Фервантес, - вы лучше всяких налогов – экстракты чистой красоты. Вы приносите пользу обществу одним фактом своего существования.
Толстуха довольно улыбалась. Потирала руки, подливала вина.
Кто-то раздобыл гитару и заиграли. Пели веселые деревенские песни. Прославляли темных богов.
За окном уже давно была глубокая ночь.
Фервантес не заметил, как мешочек опустел.
Хлопала входная дверь. Кто-то постоянно входил и выходил. К компании присоединялись другие мужчины. Сквозь пьяную дымку Фервантес видел рыбаков с длинными бородами. А в руках - топоры да ножички.
Всё кряхтело, пыхтело и ходило ходуном. Бутылка скалою падала на деревянный пол.
- Вы слышали, какая жуть происходит! – говорил мужской голос, - армия бунтовщиков приближается! Шахтеры, эльфы и рабы! Всех убивают! Даже детей! Варят в котлах и съедают.
Голос был тихим, приглушенным, контрастирующим по своему темпу с прочими звуками. Сложно было даже сказать, принадлежал ли он отдельному человеку, или происходил из головы Фервантеса.
Роптали на фоне музыки. Жуть находила на собравшихся. Мужские голоса пропали. Остался один только взволнованный шумок на заднем плане, в который Фервантес старался вслушаться, понять его. Но было сложно побороть глухоту. Уши заложило.
Он видит влажную кожу, видит пепельную мордашку девочки с полупустым стаканом в синеватых руках и ужасается.
Перед ним стоит чудище. Длинная борода – до голого пупка – тощие ноги в шрамах и фурункулах. Оно влечет к себе девочку, шепчет что-то. «Поцелуй, - говорит, - язвы пят моих, почувствуй их вкус – он так сладок».
Девочка подчиняется: встает на колени и прикасается розовыми тонкими губами к сухим и шероховатым ногам чудища.
Улыбка разрастается. Она пляшет глазами, стрекочет желтыми зубами, молится самому себе.
Чудище ворошит светлые волосы девочки, впивается в них, слагает пряди и перебирает. И всё с улыбкой. Всё с хитрым взглядом. Фервантес смотрит в черные зрачки и видит там живую тьму. Да, тьма жива. Первобытная, уплотненная – Первоматерия, прародительница всего.
- Останься с нами на ночь. Я тебе кроватку застелю, - бормотала на ухо толстуха.
Чудище поднимает руки. На них - светлые девичьи волосы.
Девочка, или то, что от неё осталось, возвращается на место, и продолжает спокойно попивать самогон. Но что-то в ней теперь иное. Слизистая под веками покраснела, кожа стала ещё бледнее. Из носа пробирается что-то черное, густое – тьма.
Фервантес сидит справа и смотрит на бесформенное ухо её.
«Только не поворачивайся, прошу» - бормочет он про себя.
И она поворачивается.
Чудище хохочет в ушах.
Вот улыбка уже не улыбка. Она зияющая пропасть. Колодец. Из которого – чудовищное порождение – черный язык. Под красными веками девочки копошатся пауки. Крохотные насекомые расползаются по лицу, но ко рту не приближаются, знают: там власть первородной энергии. Она родит и она убивает.
Язык тянется к Фервантесу, извивается, стремится лизнуть.
Фервантеса охватывает паника. Деревянный пол шатается под ногами, огонь слепит. Он встает, но падает на бок, встает, но падает на спину. В ушах смех и треск, и объемное шелестение чудища.
Он сам не понял, как оказался на улице.
Кое-как дополз до бочки с водой, окунулся, хлебнул немного.
От холодной воды в голове прояснилось. Паника отступила. Качаясь, он добрался до дворцового сада. Он мог переночевать у брата в храме, но было неудобно, да и лень ползти в другую часть колонии. А в саду хорошо: удобные лавочки, идти недалеко.
Завалился, закутался в грязный плащ и почти сразу за
добавлено LordHaosa - 19.05.18 - 12:01 &nb
Сообщение отредактировал LordHaosa - 19.05.18 - 11:54
|