Вход  ::   Регистрация  ::   Забыли пароль?  ::   Правила
ОтветитьСоздать новую темуСоздать новое голосование

> История Фарагота, про Месть

 
LordHaosa
  post 01.08.16 - 09:58   (Ответ #31)
Пользователь offline

-----


Гриборожденный
Группа: Обыватель
Сообщений: 473
Репутация: 33
Нарушений: (0%)
     Глава двадцать шестая

     Интеллигенция, пышной толпой собравшаяся вокруг Башни Белого Золота, крутилась на месте, проверяла карманы и постоянно, буквально каждую минут, отряхивала свою одежду, словно кружась в облаках пыли или мельчайшего человеческого мусора. Ничего подобного, естественно, не было, но страх потерять свои мошны в толпе себе подобных, диким зверем бродил в их благородных умах.  
     Толпа была настроена решительно, но мирно; ее предводитель держал в руках большой свиток, готовясь, скорее всего, вручить его официальному представителю имперской власти. Он обещал выйти с минуты на минуту, но задерживался уже второй час, заставляя чуть полноватого мужчину стоять под палящим солнцем и наблюдать, как сверкают глаза у стражников, готовых по первому приказу разогнать это не шумное, правда, но такое надоедливое своей заносчивостью сборище.
     Именно через него пришлось пробираться Агриппе, прежде, чем оказаться перед высоким офицером.
     - Агриппа? Проходите, вас встретят, - сухо сказал он и отогнал от себя зеленую муху.
     - Почему его пропускают, а нас держат на улице… как недостойных! Мы не звери, не низшие сущности! Требование нашего комитета должно быть рассмотрено императором; это общественное право, право депутатов! – заголосил какой-то раздосадованный интеллигент в зеленом жилете, но никто его не поддержал.
     На первом этаже сколиозный лакей принял у Агриппы шляпу, пробормотал нечто невразумительное, но явно учтивое и, обращаясь к своему менее болезненному коллеге, указал на Агриппу.
     - Император ожидает вас, - равнодушно сказал он, держа руки по швам, видимо беря пример у находящихся здесь же неподалеку величавых гвардейцев, - будьте добры, поднимите руки, мне нужно вас обыскать.
     Агриппа через силу ухмыльнулся.
     Лакей проворно полазил по карманам, похлопал по бокам, приказал снять сапоги, долго тряс их и простукивал подошву и лишь после еще некоторых долгих манипуляций, указал на дверь, ведущую в кабинет императора.
     - Такого даже при старом режиме не было. Опасные времена… - начал было Агриппа, но быстро закончил свой короткий монолог, поняв, что начинает говорить лишнего.
     Вообще, Агриппа ужасно волновался. Такого всепроникающего и густого волнения он не испытывал даже на заседаниях парламента, когда декларировал свои речи, да и раньше, во времена службы в Валенвуде. А ему ведь приходилось выступать перед туземными племенами эльфов, рискуя жизнью и здоровьем, но даже тогда он был просто слегка напряжен и сконцентрирован на проблеме своего дела, но ни о каком волнении и тем более панике, речи не шло. Сейчас же он истинно волновался. А волнению у него сопутствовала неестественная для его характера болтливость. Он начинал говорить всякую несуразицу, вставлять куда не попадя плоские шуточки и иронии, совершенно забываясь и, как правило, уходя полным стыда и конфуза. Помнилось ему, как дрожали у него руки и голову распирало изнутри непонятной для него и сейчас энергией. Именно это чувство вернулось к нему спустя многие годы и, если бы не выражение лица императора, который, увидев вошедшего в зал, раскатисто хлопнул в ладоши, он бы явно грохнулся без чувств.
     Император значительно отличался от всех своих царственных предшественников. Это был не величавый ум народа, суть и смысл имперского общества, не алтарь и не ореолом святости озарённая личность. Черная бородка, бакенбарды, слегка растрёпанные, но внушающие своим видом мысли скорее о тихом провинциальном бюргерстве, чем о божественном властвовании всемерного императора. Агриппа еще больше сконфузился, увидев эту легкую небрежность, но, как только услышал его голос, тут же успокоился.
     - Агриппа? Проходи, - сурово, но с некоторой недосказанностью улыбнулся император, вплотную подошел к совершенно растерявшемуся Агриппе и обнял его, как обнимают брата или хорошего друга, который, спустя годы отлучки, вдруг приходит в старую свою деревню и, обняв наперед мать и отца, входит в хилую избу своего товарища.
     Агриппа почувствовал даже что-то вроде страха. Помнилось, ему рассказывали истории и сумасбродности и даже невообразимом садизме императора, что на него, случается, находят приступы некой безумной экзальтации, после которой обязательно следуют казни и расправы над всеми, кому не повезет оказаться рядом с ним. Это конечно были пустые сплетни, ничего не имеющие общего с реальностью, но как еще можно было объяснить эту почти слезную сцену. 
     - Как давно мы с тобой не виделись, Агриппа, сколько лет, сколько зим. Просто удивительно, иногда, как история перевернет жизни обычных людей и сотворит с ними столько всего интересного, - заговорил Тит, но остановился, заметив во взгляде Агриппы основательное недоумение, - я вижу в твоих глазах страх. Может ли такое быть, что человек забывает своего лучшего друга? Я не верю, просто не верю.
     - Ваше величество, я прошу прощения, но я не понимаю, точно…
     - Стоп! Анвил, школа старика Валенсия, избушка на краю моря, деревья, в кронах которых жили, да и сейчас живут, такие маленькие человечки, чуть менее моей ноги, которых мы ловили с тобой, Агриппа, Катерина, ее голубые глаза, ты ей записки писал, обворожить пытался, - император улыбнулся, - таверна, первый глоток самогона, разве ты не помнишь? – при последних словах в голосе императора дернулся стручок отчаяния.
     Голова же Агриппы забурлила с удвоенной силой. Да, Анвил, это он помнил хорошо, школа, это было определенно, но старик Валенсий, избушка и человечки, разве это вообще настолько важно, чтобы запоминать сие. Катерина. Это имя было в его голове, всегда, сколько он помнил себя, но кому оно принадлежало, он не ответил бы даже сейчас. Голубые глаза? Зачем вообще смотреть на цвет глаз, что это говорит, что обозначает? Почему император знает так много его мутных мыслей и не явится ли всем так, что для него они не такие уж и мутные, что это только сознание Агриппы помутилось после того случая. Всего не перескажешь и всего не обозначишь. Пусть эта куча кирпичей бессмысленна, пусть, но ведь сколько бурь выдержал дом, построенный из них. В любом случае, отпираться и убегать было уже поздно, надо было подыграть императору.
     - Ваше величество, я родился в Валенвуде, всю свою жизнь я прожил там, полный любви к трону и имперскому величию.
     Император держал его за плечи, нежно, как нездорового товарища, который, несмотря на рекомендации лекаря, вскочил с мокрой от пота постели и стал носиться по комнате, читая стихи и отрывки из исторических трудов своим погибшим любовницам. В его глазах читалась печаль. Ему хотелось еще раз обнять Агриппу, но он сдерживался, усилием и болью, понимая, что это только еще больше еще оттолкнет.
     - Ты родился в Анвиле, Сиродил, в двухэтажном бежевом домике, рядом с моим, мы были хорошими братанами в детстве; школьная пора, помнишь? Я поступил на военную службу, а ты на государственную. Тебя определили консулом в Валенвуд, расследовать какое-то дело, связанное, вроде бы с какой-то болезнью. С тех пор ты и затерялся, - голос императора был более чем уверенным, но не такой ли голос у всех сумасшедших. Слухи о безумстве императора вновь возникли в голове Агриппы.
     - Я не знаю ничего подобного, ваше величество. Возможно, забыл, - вежливо отклонился Агриппа, но сам вдруг обмер.
     Бежевый домик; этого цвета он почти не замечал в Валенвуде. Бежевый фасад, серая крыша и внутреннее убранство, чисто имперское, мелькнуло в его голове. Сени, довольно приличная лестница, а рядом еще один домик, занавешенные окна, дырявая занавеска, запах сырости внутри и холодные стены. Что это, почему это в его голове? Может, действительно, император прав и всему виной этот Вар, будь он проклят. 
     - Ладно, все это странно, я не исключаю и валенвудских болезней. Говорят, таких у нас нет. Присядь, успокойся, я ведь тоже был солдатом и скажу откровенно и со знанием психологии: всем людям свойственно бояться своих командиров. Инстинктивно, по воле природы. Фенимор, принеси нам вина и чего-нибудь перекусить.
     Агриппа был не жив не мертв. Воспоминания конфузили его. Так долго он хранил их на дне своей памяти, не прикасался, боясь сдуть божественную пыль и теперь, распинав всех толстопузых хранителей, заспавшихся от жирной сласти своей неподвижности, стал яростно тормошить замшелые тома. Страстные монологи прерывались длинными дискуссиями, читать которые порой, интереснее даже, чем участвовать в них. Слова сменялись иллюстрациями. Картинами великолепными, но и ужасными одновременно. Пейзажи бежевых домиков, белые дрожащие от тяжелого дыхания животы толстух, развалившихся на белоснежных простынях, портреты беременных и ждущих сего девушек и пастухов, пляшущих в миру своих овец, долгие ночи, проведенные за учебными книгами, чтение и счет, записки девчушкам и наблюдение за их каждый раз одинаковыми реакциями, ощущение всеобщего торжества и приходящим за сим великим стыдом, все это находилось на тех страницах и больно было проводить по ним пальцем, больно было нюхать горький, сохранившийся не смотря ни на что, запах старых чернил. 
     Агриппа тормошил их и чем больше слушал речи императора, тем легче это становилось делать. Тит словно читал его мысли, его потаенные образы, которые если и появлялись в его голове, объяснялись если не сумасшествием, то уж точно нездоровой фантазией уставшего от работы человека. Возможно, думал он, прочитанные давно рассказы восстают так в моей голове. Сюжет позабылся, мораль задохла, но одна или две картиночки уселись на набухшей извилине и постоянно появляются перед глазами, как галлюциногенный гриб, если употребить его, обязательно покажется в мистических сновидениях, так и картинка, коли решила остаться в голове, так будет периодически говорить: «Вот, сижу, смотри, как хорошо, думай, дружище, думай, откуда я и почему, вспоминай, очень долго вспоминай название того рассказа, но скажу заранее, ничего не вспомнишь, только перенапряжешься, устанешь и от работы отпадешь; звать тебя будет начальство глаголить прощальную речь» - и хихикает.
     - Первые дни в армии я без тебя очень скучал. Может, это покажется сентиментальным, но я, право, плакал поначалу. Потом, попривык, конечно, но все равно, было очень тоскливо. Ах! Будет, будет говорить о печали, вот уж и винцо несут, пей, не стесняйся.
     Лакей, тот самый, что обыскивал Агриппу, поставил на столик между ним и императором поднос с икоркой, острой копченой колбаской и два бокала вина. Один, ближе к императору, отличался от второго своими драгоценными узорами и надписями, восхвалявшими династию Септимов. Это был церемониальный бокал и пить из него было положено только монарху.
     Запах копченостей достиг носа Агриппы и он как будто даже слегка вздрогнул. Глаза императора, окруженные темно-серыми припухлостями, сверкнули и он взял в руки бокал, повертел его, понюха и поставил на место. Окружающая их обстановка: богатая, но отнюдь не излишеская, полная той офицерской сдержанности и педантичности, которую Тит перенес из своей командирской палатки прямиком в центр Имперского города, словно исчезла из поля зрения; периферийное зрение, враг всяческого внимания, залилось темнотой; это было пугающее чувство.
     - Яд чаще всего подсыпают именно в вино. Алкогольный запах очень резкий, среди него, как правило, сложно обнаружить отраву. Любой на моем месте испугался бы и не рискнул пить из императорского бокала, принесенного неизвестно откуда, неизвестно кем, особенно в столь тяжелые времена, но я десять лет отдал военной службе, мне не престало бояться. Тем более яд. Яд. Всего лишь несколько секунд и я труп. Почти без мучений. Это и рядом не стояло с эльфийскими допросами или казнями в Аквире, но почему-то положено, что солдат должен умереть в бою. Только это останавливает меня. Только гибель без чести, убитый подонками трусами, это останавливает меня. Впрочем, не останавливает, - Тит залпом выпил, - можешь назвать мой поступок храбрым, Агриппа? Скажи, пожалуйста.
     - Я… не знаю. Мне не доводилось быть на твоем месте.
     Император радостно засмеялся:
     - Вот! Именно это я хотел, только этого одного я хотел сегодня от тебя, друг мой, только чтобы ты обратился ко мне на «ты». Сегодня я счастлив, как счастлив младенец, и пусть ночью ко мне ворвутся бунтовщики и выпустят кишки, пусть я лишусь трона… Пусть будет что угодно… Одно ясно, я счастлив, Агриппа.
     Император сполз с кресла и, обняв своего доброго товарища, умиленно расплакался. Агриппа прижал его к груди и вспомнил вдруг все.

Сообщение отредактировал LordHaosa - 01.08.16 - 09:59

[B]Читайте свежие главы Истории Ульфгриба ! [/B]
ПрофайлОтправить личное сообщениеВернуться к началу страницы
+Цитировать сообщение
 
LordHaosa
  post 05.08.16 - 11:04   (Ответ #32)
Пользователь offline

-----


Гриборожденный
Группа: Обыватель
Сообщений: 473
Репутация: 33
Нарушений: (0%)
     Глава двадцать седьмая

     Мальчишка бежал по валенвудским джунглям и единственное, что чувствовал, было кольцом, крепко сжатым в руках и составлявшим его единственное имущество. Хижина была ему тогда милее всего, а кусок лепешки, наскоро испечённой на старой печи, сладкой мечтой боронил его мозг. Все это могло быть им приобретено, достаточно было обратиться к первому попавшемуся крестьянину и даже за столь мало драгоценное кольцо выторговать у него немного еды или ночлег в теплом помещении. Но он знал, что за долг лежит на его слабых мальчишеских плечах, что за миссия была поручена ему и как много он должен был сделать за свою жизнь.
     Голод притуплял рассудок. Мгновениями, пробегая мимо нищенской таверны, он чувствовал, что не может больше сдерживать свои инстинкты. Он стремился прочь от них, грязных пустующих имперских таверн, хижин и небольших каменных домиков сиродильских колонистов. Он бежал на восток, чувствуя, что именно там ближайшее побережье, корабли и дорога на Морровинд. Почему именно в Морровинд, узнается позже.
     Фарагот не догадывался, что о его существовании знает лишь один человек в Валенвуде - личный адъютант легата Вара.
     Одним осенним вечером около колониального храма Талоса, небольшого двухэтажного здания, возведенного, по легендам, первыми имперскими колонистами в Валенвуде, остановилась телега. Правил ею молодой человек в имперском доспехе. Сняв меховую шапку, он ступил на хрустящую инеем почву и постучался.
Беззвучное шипение тишины было ему ответом.
     «Наверняка, опять в подвале» - подумал человек, достал из кармана второй ключ и свободно зашел внутрь.
     Одиноко дымящие благовония стояли около алтаря, несколько пустых глиняных чашек, оставленных напитавшими свое чрево нищими, вот и все, что смог наперво разглядеть человек сквозь вечерний полумрак. Как уже было сказано, природа готовилась вступить в свою холодную и снежную стадию, обозначаемую словом «зима» и темнело довольно рано.
     - Вы здесь? – спросил тишину человек, - мне нужно поговорит с вами. Вирбельвинд, богами заклинаю, вы мне нужны. Я же знаю, вы здесь, будьте же так добры…
     Он говорил это удивительно тихим и богобоязненным голосом, словно выпрашивая у держателя пекарни сладкий рулет. На слове «богами» голос его даже дрогнул и неестественно громко свистнул на всю молельню. Он смутился, покачал с досады головой и посмотрел на искусно сделанную фигурку Талоса, вонзающего меч в отвратительного змея. Нет, богу-герою было несподручно утешать неизвестного парня и он молчал, ласкаемый длинными нитями дыма.
     Молодой человек находился в храме уже третью минуту и ему начало казаться, что откуда-то снизу доносится едва различимое и понимаемое женское пение. Мелодичное и грустное, оно было скорее пугающим, чем приятным.
     Тоска навалилась на человека. Он быстро подошел к окну и глянул на телегу. Около окна пение как будто становилось тише.
     Но вот в темноте что-то скрипнуло, звякнуло и на слабый свет, попадающий в храм через небольшое резное окошко, вышел человек в длинной золотистой мантии, служитель  Талоса.
     - Что еще тебе тут понадобилось, Личинка? Разве ты не должен быть при своем легате?
     - Должен. И я при нем. Но только… для начала скажи мне, пожалуйста, буду ли я в милости Талоса, совершив, например, дело ужаснейшей гадости?
     - Спроси у него сам. Я здесь только чтобы собирать деньги у прихожан, - скороговоркой проговорил Вирбельвинд, поправляя прическу, но заметив в образе Личинки самое настоящее волнение, чуть размяк, - ладно, шучу, просто у меня сегодня гостьи, не хотелось бы их надолго оставлять одних – сие чревато, да и не приличествует. Талос? Волнует ли его преступления, связанные с убийствами невиновных, в этом суть твоего вопроса? Хорошо. Отвечу. Талос говорит так: всякое деяние во благо Империи – справедливо, ибо нет добра в разрушении ее. Скажи, кто эти невинные и я отвечу… устами Талоса, естественно, надобна ли ему их гибели или нет.
     Снизу раздались женские голоса, многочисленные и ворчливые.
     - Эльфы. Много мирных эльфов.
     - Тут стоит уточнить: есть ли среди эльфов мирные особи? Ведь каждая голова их направлена против Империи и против Талоса соответственно. Может, допустим, среди них и окажется преданный сторонник имперской государственности и императора – это замечательно и в первую очередь для него самого, ведь после смерти он сможет лично увидеть своего бога и обрадоваться вместе со всеми нами его милости. Убийство – это не всегда преступление. Иногда нужно смотреть глубже. Знаете что, забудьте мои слова, они сбивчивы и непонятны, я сам не верю в них, лучше пойдемте к дамам; вы будете оправданием моей задержки и поощрением их терпению. Ох, какие это глубокомысленные чертовки, вы с ума сойдете, Личинка. Эти эльфы, пропади они пропадом, легаты и прочая политика, скучна до безобразия. Будь у меня божественная власть… я бы истребил всю эту мыслительную бюрократию. Во славу Талоса, естественно, - Вирбельвинд схватил его под руку и потащил в сторону подсобки.
     Личинка не сопротивлялся. Он как будто знал, что подсобка находится в подвале, рядом с кельей Вирбельвинда и именно там сосредоточие всего, что привлекает его на данный момент в храме Талоса. Оказавшись в тесном помещении, заставленном помимо разнообразных щеток и мешков с благовониями, двумя большими столами, на которых мог при желании поместиться человек, Личинка скользнул глазами по полкам. На них стояло множество маленьких цилиндрических баночек и в каждой плавало нечто похожее на крохотного зародыша.
     Личинка нахмурился, когда синюшный эмбрион с коротенькими лапками и непропорционально большой головой открыл рот и подсобка огласилась тонким девичьим пением. Пела молодуха, весьма бойкая и жизнерадостная, тело которой лежало здесь же неподалёку, накрытое грубой материей. Крови почти не истекало из нее, лишь странная красно-зеленая слизь медленно сползала по ее темнеющим грудям.
Вирбельвинд откинул материю и похлопал девчушку по ягодице. Заулыбавшись, присел на табуреточку.
     - Думаешь, что это, да? Отвечу даже искреннее, чем на твой вопрос про Талоса. Это – таможня душ. Здесь наши невидимые и неощущаемые сущности меняют свое местоположение.
     - Лучше смотри, как бы тебя не арестовали. Это подсудное дело, сам понимаешь, - но тут же одернул сам себя, вспомнив неотложность своего дела, - послушай, Вирб, мне нужно…
     - Арестовали за что? Я ведь всего лишь перемещаю души из одного тела в другое, без всяческого убийства, если, конечно, понимать под убийством уничтожение именно духовной составляющей, - Вирбельвинд уцепился за арест и начал свою тираду, - если же брать одно только тело, то подумай сам, кому важен кусок мяса, извергающий экскременты, пахнущий в жаркую погоду, доставляющий порой порожденные болезнями мучения? Правильно, никому. Погляди на нее, Личинка, - Вирбельвинд раскрыл рот девушки, - слизистая ее покрыта язвами и гнойниками, при телесной жизни она не могла сказать даже слова, но скоро, благодаря мне, она обретет более лучшую оболочку, сначала младенца, потом девочки и, уверяю тебя, зная свою прошлую жизнь, она не совершит прошлых ошибок. Она вспомнит свою грязную жизнь куртизанки, свои действия, приведшие к подобным болезням и восславит меня. Она будет предлагать мне свои дары, но я не приму их, ведь все, что мне надо было, это дать людям свободу. Свободу от мясных наростов на костях и желтоватых пленок на лицах, масок, изображающих вечное рабство и ожидание смерти. Представь только, что будет, если поставить все это на конвейер. Жизнь обретет новый смысл и мир изменится навсегда. Ах, как хотел бы я пожать руку тому чудотворцу, что вывел формулу переселения душ.
     - Пожимай, мне не жалко, - Личинка протянул ладонь и загадочно улыбнулся. 
     Вирбельвинд несколько секунд не двигался, сгорбившись от напряжения, он смотрел на Личинку и улыбка медленно, трясясь и вздрагивая, появлялась на его лице.
     - Формула таможни душ?! Ты ее создатель?! Никогда не поверю; смешная шутка, но жестокая, ты же просто адъютант, молодой, наверняка, необразованный парень, отчего тебе знать столь сложные материи, - заговорил в невообразимом возбуждении Вирбельвинд.
     Он хотел поверить в эту простую и ясную версию, поверить, что рядом с ним действительно находится создатель будущего. Ведь если это так, многое становится на свои места. Перед ним появляются новые возможности. Создатель и его преданный помощник, вместе они завернут старый мир в шелковые ткани и с почестями похоронят. Улыбка не спадет с их уст во все время похорон. Зная, что будет восседать на троне поверженной эпохи, они устремят свои взоры и мысли на творение лучшего мира. Человечество бессмертных, одухотворённых киборгов, столь мудрых и не боящихся потеряться между мирами, каких еще никогда не было в Нирне.
     - Я не стану убеждать тебя в обратном. Легат Вар болен. Очень серьезно. Его деятельность… впрочем, просто… он очень слаб. Твоя помощь обязательна и неоспорима. На дворе стоит телега; он в ней.
     - Легат Вар?! Ты что, украл легата? Украл, даэдра его побери, самого легата Вара?! Вот этого я от тебя не ожидал! Впрочем, ожидал, но не настолько же бойко! Боги, легат Вар на моем заднем дворе! Что сегодня за день то такой?! Создатель таможни душ похищает легата Вара и привозит его ко мне в храм! Это все странно. Возможно… Стоп! Тебя подослали власти, чтобы разведать мои исследования. Точно! Сейчас меня арестуют, а потом казнят за некромантию. Хотя это не некромантия! Понимаешь, агент властных структур, это не некромантия! Здесь все сложнее…
     - Возьми себя в руки. Все это серьезно. Мне нужна твоя помощь в проведении ритуала. Очень срочно. Жизнь легата висит на волоске, - грозно, совершенно несвойственным ему голосом проговорил Личинка и Вирбельвинд, подобно свежей ветви, перекручиваемой и гнущейся в разные стороны противоречивыми мыслями, хрустнул в один момент и сломался.
     - Ритуал? Неужели ты хочешь пересадить душу легата в другое тело. Теоретически, это возможно, очень даже возможно, но, впрочем, зачем я вообще все это думаю. Никак это невозможно! Выдумал, пересадить душу легата!
     - Успокойся. Вот, - Личинка достал из внутреннего кармана мундира документ, свернутый в аккуратный свиток, - здесь все изложено. Когда я очнусь, то есть Вар в моем теле, ему необходимо будет поставить здесь одну лишь подпись. Покажешь документ властям и тебя никто не тронет, а может даже еще и наградят. За спасение жизни легата, - Личинка положил свиток перед Вирбельвиндом.
     - Постой, постой, постой… я не ослышался? Ты хочешь пересадить душу легата в свое тело?
     - Да. Я молод, здоров и… в общем, я решил; это не оспаривается. Просто сделай свое дело.
     Легат действительно лежал под толстым слоем мехов в телеге и был в забытьи. Он ничего не слышал и ничего не понимал, лишь иногда открывал глаза, бессмысленно смотрел на небо и тяжело выдыхал.
     Вирбельвинд с Личинкой осторожно, чтобы не привлекать ненужного внимания городских бродяг, перетащили легата в подсобку, уложили его на специально оборудованный для ритуала столик и в последний раз задумались. Каждый обдумывал свою сторону вопроса, но это были мысли не сомнения. Все уже было решено, даже Вирбельвинд, боявшийся больше всех, представил, какая в случае успеха будет у его изобретения реклама, и плюнул на все опасности. Он отказался даже от документа, решив, что если эксперимент не удастся, ответить перед законом за свою ошибку.
     Было уже довольно поздно. Зажгли факела. Приготовились.
     Личинка лег на второй столик рядом с легатом, освободил воротник и уставился в потолок. Он постарался представить окружающий храм пейзаж, но как назло вспомнил только телегу и фонарь, тускло светящий над тяжелой дубовой дверью. Вечерняя темнота скрыла от него окружающее пространство и хорошо – меньше помнишь, меньше жалеешь.
     - Надеюсь, ты осознаешь, что после ритуала твое сознание раствориться в пространстве, ты потеряешь свой разум и душу, забудешь все, что с тобой приключалась и от тебя останется только тело? – тяжело спросил Вирбельвинд, уколотый вдруг опять пробужденным где-то глубоко в мозгу сомнением.
     - Мое сознание? Разве возможно выбирать между мною и легатом Варом? Разве сравнимо сознание простого адъютанта, мелкого, нищего, бездарного и глупого, с сознанием могущественного воителя, ученого, человека истинного благородства?! – Личинка вдруг разговорился от волнения, - что мне помнить? Родителей, которые кроме грязной крови дали мне имя – Личинка. Понимаешь, Личинка; им было угодно назвать своего сына Личинкой. Я неблагородная тварь, простолюдин, родившийся от связи дворянина и служанки, я вечный червь и бродяга. Имя сделало мое сознания и оно сотворило мои воспоминания. Мне нечего терять, кроме легата Вара. Он стал моим отцом, моим учителем и наставником. Ему я обязан технологией душ, ему я обязан своей жизнью, спасенной им в шести битвах, ему я обязан боевой наукой и хотя бы формальным положением в обществе. Я присягнул ему, пообещав отдать жизнь, если того потребуют обстоятельства и вот! Я сдерживаю обещание. Личинка умирает, а легат Вар будет жить вечно, - на глазах Личинки заблестели слезы.
     - Будь по-твоему, - только сказал Вирбельвинд и вынул из розоватого раствора большую ткань, похожую на покрывало. Можно было заметить, как на ней поблескивают крохотные кусочки измельченных камней душ.
     - Личинка… спасибо, - вдруг раздался почти неслышный голос Вара, - бумаги… - легат слегка приоткрыл глаза.
     Возможно, он бредил, но Вирбельвинд все равно вздрогнул и спешно накинул ткань на обоих лежащих. Он придавил ее в четырех местах большими камнями душ, взял в руки бумагу с заклинанием и принялся читать.
     Ритуал длился три часа и закончился только под утро.
     Вирбельвинд скинул ткань и пощупал пульсы. Легат Вар был мертв.
     Вирбельвинд облегченно выдохнул и сел на табуреточку. Он был морально подавлен. Зародыши насмешливо смотрели на него сквозь стекло банок и улыбались. Он еще не знал, что ритуал не удался.

[B]Читайте свежие главы Истории Ульфгриба ! [/B]
ПрофайлОтправить личное сообщениеВернуться к началу страницы
+Цитировать сообщение
 
LordHaosa
  post 25.08.16 - 16:23   (Ответ #33)
Пользователь offline

-----


Гриборожденный
Группа: Обыватель
Сообщений: 473
Репутация: 33
Нарушений: (0%)
     Глава двадцать восьмая

     Впереди, где-то между первым и вторым столбцом чисел, нескончаемой рекой текущими перед глазами Горбушки, показался востренький носик эльфийки. Он существовал всего одну секунду и, как только Горбушка моргнул, растворился в воздухе. Запах, даже солоноватый вкус золотых монет кружил ему голову. Он пытался представить себе бесконечно уходящую в небеса пирамиду, выложенную из них и зажмуривался, увидев эту сказочную картину.
     Действительно, перед ним раскрывалось разноцветное, пестрящее всеми цветами радуги полотно. Художником был он, Горбушка. Зрители же только занимали свои места на мягких пуфиках вдоль белоснежной стены фантазии и даже не шушукались – неслыханное дело для аристократов всего мира. Они ждали чудесного представления, должного порвать все их застарелые понятия о живописи. Это будет современное, новое искусство. Грязное, золотистое, эротичное, но по-доброму, словно происходящее в узком семейном кругу, оно заберется в их мозг и начнет грызть его, не давая времени на логические умозаключения.
Горбушка не кажет своего лица. Он сидит среди зрителей и ничем не выдает своего исключительного положения. Ему доставляет удовольствие наблюдать за своими лакеями, детьми и покойниками, жующими подошву его грязного сапога. Он для них и всё для него.
     Тишину нарушает тихое пение эльфийки. Она медленно, словно статуя, выкатывается перед зрителями и подождав, пока они напрягутся до предела, берет двумя пальцами ткань, накинутую на картину и ещё на несколько секунд замирает.
     Почему она тянет время? Что за мотив у нее смотреть на ожидающие лица людей?
     - Господин, прошу прощения, по вашему приказанию…
     - Вы опоздали на двадцать три секунды. Это непозволительное разгильдяйство я… оставлю без внимания. Не хочется тратить силы на пустые третирования. Они нам еще понадобятся.
     Горбушка встал с лавочки в саду Дендрария и окинул взглядом стоящих перед ним по стойке «смирно» Жулеба и Цвайципа. Как и было приказано, на них были легкие доспехи имперских жандармов.
     - Хорошо. Подробности задания узнаете на месте. А пока, господа, наденьте свои шлемы и еще: вы должны молчать; чтобы ни одного звука за все время операции – это важно.
     Друзья кивнули и накинули на голову мягкие кольчужные шлемы, полностью скрывающие лицо и ужасно звенящие при любом движении, и направились за Горбушкой по самым шумным улочкам.
Район Дендрария пока еще контролировался правительственными войсками. Прохожие сдерживались, но при каждом возможном случае так и норовили толкнуть или загородить дорогу трем обычным жандармам, частому явлению в волнующемся городе.
     Шли они недолго.
     Моросил слабенький дождик, но в воздухе пахло должной начаться в скором времени бурей.
     Троица остановилась возле уютно устроившегося на перекрестке трехэтажного домика, углу которого был сопряжен небольшой балкон. Уместиться на нем могло не более двух, причем изрядно сблизившихся, человек. Это многоличие заменяла одна единственная личность – Галенхольд.
     На коленях у него лежала дощечка, служившая опорой для недавно оточенного пера и бумаги. Эти два предмета были ему единственными помощниками в деле сочинительства; больше ему ничего не требовалось. Исключая куриные крылышки, естественно.
     С утра он начеркал на бумаге две длинные строчки, одна из которых вышла такой длинной, что её пришлось согнуть и протянуть вертикально. В комнате на диване лежали предшествующие восемьдесят листов рукописи, уложенные по порядку, они ждали появления со дня на день своего последнего товарища, чтобы уже вместе с ним отправиться покорять читательские сердца. Они ждали, но время все не подходило. Сначала Галенхольд отвлекался на торговые операции в порту, потом начались приготовления к депутатской деятельности, поиск комнаты, сочинение речи, слушания, беседы с Агриппой, словом, дела настолько поглотили его, что он начисто забыл о своей поэме. Но сейчас были выходные, депутаты разбежались по городу и предались сладостному умиротворению. Не такому, впрочем, благородному, как может показаться, но самому грязному и порочному. Самое время было закончить свое творение, чтобы уже к закрытию парламента издание вышло в продажу. 
     - Предаетесь сладостным минутам сочинительства? – позади него раздался голос, - мне, право, неловко отвлекать вас, но у меня есть к вам одно маленькое, но ужасно важное дело. Меня зовут Горбушка, - агент снял шлем и пожал еще более располневшую руку Галенхольда.
Одна из бумаг выскользнула у него из руки и, крутанувшись в воздухе, приземлилась на грязную улицу. Галенхольд вздрогнул; пот выступил у него на лбу, прямо около волос и все лицо, как будто ожидая этого, зачесалось от внутренних нервных колебаний. Ему стало дурно рядом с этим человеком. Он внушал ему страх. Страх, который ощущает безоружный горожанин перед вооруженным стражником, который смотрит на него сквозь прорези забрала и есть вероятность, что самодовольно улыбается. Захочет и рубанет его от плеча до бедра и нет бедного безоружного горожанина. Нет, но присмотритесь, его место занимает другой. Не правда ли, бедным безоружным горожанам нравится находиться рядом со стражником?
     - Какое дело, господин жандарм? – пробормотал Галенхольд и улыбнулся. Его добродушное естество не могло не улыбаться даже в такой ситуации. Но была ли это его обычная повседневная улыбка, которой он награждал каждого встречного, словно нищего септимом? Странно, но могло показаться, что не звонким золотым септимом одаряет он агента, но пустой, хоть и высокого достоинства, ассигнацией.
     - Жандарм. Я не жандарм. Всего лишь слуга его императорского величества. И цель моего посещения, как и сам факт его, увы, не войдет в ваше сочинение, как бы мне этого не хотелось, - Горбушка подмигнул, - пройдемте в комнату; начинается дождь, а я не хочу пролежать всю революцию в лихорадке. На наших глазах свершается история и мы ключевые ее двигатели. Скоро о нас забудут. Эпоху Тита Мида предадут забвению, как незначительный момент, понимаете, выбросят, как время упадка и разрушения. Что уж тут говорить о нас, простых людишках. Жалко… Сколько вы уже написали?
     - Почти всё. Немного осталось, - Галенхольд глянул на рукопись, думая, что агент ее не заметит, но он похоже замечал все.
     - Очень хорошо. Насчет дела; о! уже восемьдесят пять?! Просто замечательно. Я хочу издать вашу поэму, - увидев глупое недоумение на лице Галенхольда, Горбушка решил уточнить, - понимаете, я очень тесно связан с нашими, так скажем, местными издательствами и могу, да что юлить! хочу, искренне хочу, помочь вам в предстоящих хлопотах.
     Горбушка вел себя так, словно не он зашел на территорию Галенхольда, а наоборот, это ему принадлежало это уютное помещение. Совершенно спокойно он взял с блюда копченое крылышко, съел с бесподобным хрустом, отер пальцы о кожаные застёжки доспеха, отрыл ящик рабочего стола и достал оттуда несколько писем.
     Галенхольд боялся этого меньше всего. Ведь всего в паре сантиметров от стола лежали прикрытые томиком Провентуса бизнес-планы Шупетуна и Рад-Журиба. Этой находки было бы достаточно, чтобы приговорить бедняг к казни.
     Тем временем, Горбушка достал из конверта аккуратно сложенное письмо, развернул и губы его дрогнул от едва скрываемой улыбки. 
     - Вы знаете от кого оно?
     - Имею понятие. Это вовсе не секрет. Это письмо от моего друга, - Галенхольд и не думал оправдываться.
     Он понял, что Горбушка уже все знает и только играет хитрого дознавателя. Признаться, еще одна мысль успокаивала его. На Галенхольда действовала депутатская неприкосновенность. По императорскому приказу, депутатов не имели права арестовывать, исключая личный приказ Его величества, но это было довольно маловероятно, принимая во внимания тот факт, что личные приказы императора выполняют либо агенты Пенитус Окулатус, либо гвардейцы. Горбушка не был похож ни на того, ни на другого.
    - Это любовное письмо. Тут столько сладостных оборотов, что мне, право, совестно его цитировать, - Горбушка присел на диван, положил ногу на ногу и так несколько секунд смотрел на напряженное, но отнюдь не растерянное лицо Галенхольда. Губы его крепко сомкнулись и оттого щеки стали еще более мешковатыми, а глаза превратились в едва заметные блестящие образования, жутко выглядывающие из-под толстых век. Он улыбался, тяжело, напрягая свое добро, но улыбался.
     - Позвольте, что может быть более безобидным, чем подобное увлечение… я всегда блюл закон и, поверьте, никогда не причинял вредного действия частям имперского механизма… теперь… я бы попросил… - Галенхольд забормотался; ему стало тошно, но не от страха, но от жгучей обиды. Слезы выступили на его глазах.
     - Я вас не обвиняю. Можете быть уверены, что я не питаю к вам неприязни. Я, как и всё наше прогрессивное общество, желая всем людям свободы и прелести её жизненного производства. Но! Есть величественные дела. Ради них можно пожертвовать одной жизнью. Более того, та жизнь должна сама стремиться изничтожиться, превратившись из плоти в питательный бульон, из которого вырастет нечто больше чем один человек, нечто большее, чем просто мясо и кости. Скажите, вы ведь депутат от торгового сословия?
     - Да. Императору было угодно выбрать меня…
     - Отлично. Вы любите торговых людей? – перебил его Горбушка.
     - Батька мой был купец, матушка покойная купчихой, сам я купеческого звания. Друзья мои – купцы. Как могу я не любить всё своё существо?! – мысли о самых славных вещах в своей жизни, снова развеселили толстяка. Улыбка его приобрела искренний дух. Оттого и Горбушка заулыбался. 
     - Замечательно. Но готовы ли вы отдать жизнь за торговых людей, как и за свое сословие? – сказал восторженно-романтической интонацией агент и потянулся за уже третьим крылышком.
     - Хватит жрать мои крылья, подлец! – прохрипел Галенхольд, но тут же смутился, - извините, это я за крылья. Готов! Я готов отдать жизнь я свое сословие! - соврал он с каким-то больше внутренним истомным криком. Левый висок кольнула острая боль.
     - Божественная откровенность, - Горбушка смотрел на него с максимальной проницательностью, словно сканируя, небезрезультатно, каждую хоть самую малую мыслишку толстяка, - поймите меня, я сам в душе немного поэт. Плохой, ужасный человек, но поэт. Мне радостно видеть рядом с собой своего товарища, такого же многообещающего и неизвестного творца. Скажите, пожалуйста, Гален, вы будете печататься под своим настоящим именем или возьмете псевдоним?
     - Я… возьму псевдоним.
     Только бы он ушел, думал он, только бы избавиться от его тяжелого присутствия.
     - Вот это правильно. Я бы тоже так сделал. Люди нашего окружения ужасно предрасудительны. Некому прочитать свою рукопись, не с кем поделиться впечатлением; иногда думаешь: для кого я пишу, для кого мыслю, если все возможные читатели – ограниченные дурни? Они не лишены ума, нет, но это еще хуже. От глупого ожидаешь хотя бы восторженных воплей, но умник не снизойдет даже до такого. Одного названия хватит ему, чтобы судить обо всём нашем труде. Тяжелом, выдавленном из каждой поры души.
     - К чему все эти речи, жандарм? – пробормотал Галенхольд.
     - К тому, что я ваш поклонник. Самый, причем, преданный. Найдя среди ваших писем эту рукопись, я решил посетить вас. Хотя бы для того, чтобы узнать, существует ли у вашей поэмы конец и можно ли издавать ее?
     - Существует.
     - Где?
     - Вот здесь, - Галенхольд указал на пронзаемый горящими стрелами висок.
     - Тогда напишите его, - Горбушка улыбнулся, - единственное, чего не хватает вашему творению, это конца. А это, знаете ли, основа всех основ.
     - Я напишу. Только… знайте, жандарм, всё это зря.
     Горбушка молчал, наблюдая, затаив дыхание, как поэма Галенхольда приобретает свое законченное состояние. Концовка, которая уже давно находилась в мозгу Галена, перебиралась на бумагу быстрыми неровными строками. Во время работы он так напрягся, что забыл даже о головной боли.
     Галенхольд передал бумагу Горбушке.
     - Концовка… - пробормотал он едва слышно, пробегая глазами по неровным строкам поэмы. Все время чтения он ходил взад-вперед по комнате и громко шаркал ногами, запинаясь при этом об непрестанно задирающийся ковер или врезаясь в старую лакированную тумбочку.
     - Концовка… должна свершиться. Обязательно должна. Но здесь, в этой комнате, - начал возбужденно Горбушка, что случалось с ним нечасто, - зачинается только кульминация.
     Галенхольд не услышал звука вынимаемого кинжала.
     - Я делаю это только из уважения к вам, Галенхольд. Надеюсь, жертва ваша не будет напрасна.
     Еще секунда и тело Галенхольда покачнулось, наклонилось, но не упало, застыв в сидячей позе прямо посреди дивана. Руки его были на коленях; он даже не попытался закрыть рану рукой, лишь несколько мгновений хватал ртом воздух. Выверенный удар почти не доставил ему мучений.
     Горбушка хотел сначала положить тело напротив раскрытой двери, чтобы проходящая по коридору служанка быстрее его заметила, но потом еще раз глянул на драматическую позу убиенного и, грустно улыбнувшись, решил оставить все как есть. Но дверь он все равно распахнул, уронил даже для порядку небольшую вазочку, одел шлем и вышел на улицу. Жулеб и Цвайцип все это время стояли на пороге дома, молча, как и приказал им Горбушка, даже не помышляя скоротать время за пустой беседой. Хотя, тут я мальца привираю, всё они помышляли, но то ли долг, то ли страх потерять недурно оплачиваемую и насиженную должность, удерживали их открыть рты.
     - Какой-то он грустный оттуда вышел. Неужели задание провалил? – спрашивал своего товарища Жулеб, на что Цвайцип отвечал, что быть такого не может, не такой Горбушка слабак, чтобы грустить из-за поражений; нет, здесь что-то другое.
     Именно в это время, когда сапоги агентов топтали грязные улицы Талос Плазы, в башне Белого Золота творилась описанная ранее сцена встречи двух старых товарищей, Агриппы и Тита Мида.
     Мысли колониального консула пришли в порядок и он словно ужаснулся своего открытия. Как сон, забытый поначалу, вспоминается вдруг резко и полно, во всех своих деталях и метаморфических красотах, так и Агриппа поежился тогда в кресле и невольно прижал голову всесильного императора к своей груди. Но, вопреки всяческой логике, думал он тогда почему-то о легате Варе и его экспериментах.
     Высокая, истинно офицерская фигура легата, его могучие ручищи и лицо, аристократическое, странным образом походящая всему его образу, вспомнилась ему. Он не был тупым солдафоном или грязным мужланом; нет, это был настоящий интеллигент, из уст которого нельзя было услышать ругательства или просто грубого выражения; речь его могла пленить не только загрубевшую от постоянного смертоубийства душу солдата, но и столичного дворянина. Словом, портрет глубокого интеллигента, умного и сильного. Ах, как хотел бы я назвать его сверхчеловеком, но нельзя… будет и без того слишком пафосно, да и просто не верно. Легат Вар был именно человеком; но каким человеком, об этом будет позже, а пока…
    - Муж! Пузатая жена хочет есть!
     Император встрепенулся и отбежал в сторону. Даже Агриппа посмотрел в сторону звука и кого увидел… Нет; либо он окончательно тронулся умом, либо… будь легат Вар проклят в тысячный раз. К нему, держась за чуть овальную возвышенность в области живота, шла Катерина Какатун. Что называется, собственной персоной. Вот кого он уж точно не ожидал увидеть.
    - Дорогая, боги милосердные, я ведь сказал тебе: если хочешь есть или пить, позови свою бонну, не надо ходить ко мне и каждый раз говорить одно и то же. У меня могут быть дела, посетители, челобитчики, будь они не ладны, да кто угодно, а тебе нервничать нельзя – смотри, какая пузатая, это ж ужас, страх какой-то, - смеясь, обращался император к Агриппе. На глазах его блестели слезы счастья, даже больше чем счастья, блаженства. Любой, увидев его, наверняка позабыл бы, подобно ему самому, и приближающуюся революцию и парламентские слушания и готовящийся под началом Ханцгруммеля пакет реформ, все это отдалялось и растворялось.
     Одним из таких растерявшихся наблюдателей был Агриппа, продолжавший молча сидеть в кресле до тех пор, пока Катерина первая не обратилась к нему.

[B]Читайте свежие главы Истории Ульфгриба ! [/B]
ПрофайлОтправить личное сообщениеВернуться к началу страницы
+Цитировать сообщение
 
LordHaosa
  post 03.09.16 - 20:26   (Ответ #34)
Пользователь offline

-----


Гриборожденный
Группа: Обыватель
Сообщений: 473
Репутация: 33
Нарушений: (0%)
     Глава двадцать девятая

     Утром все разрешилось. Небольшие кучки, человек по десять, отделяясь друг от друга по мере приближения к домам, стремительно налетели на передние баррикады. Завязался бой. Козлоперец с тяжелым сердцем слушал звон мечей, стоя на чердаке самого высокого здания в колонии – храма и проклинал свое детство, когда забывшись, сидел над толстыми книгами и читал ночи напролет, освещая неровные строки тонкой лучиной. Отец был мудр до неприличия и не позволял сыну тратить больше одной свечи за ночь.
     «Мы не богачи; одной свечи тебе хватит страниц на пятьдесят – количество приемлемое. Не умеришь страсти, будешь читать под лучиной» - так говаривал он, сидя за своими счетами и направляя на стоящего в недоумении мальчишку свой строгий, но не лишенный нежности взгляд. Юноша не внимал советам отца и за ночь прочитывал далеко за сотню страниц. Итог обнаруживался даже теперь, на чердаке храма: сколько Козлоперец не вглядывался, но видел только непрестанно мелькающие и дрожащие вдалеке размытые точки. 
     «Вот почитай лучше «Введение во всеобщую топологию». Ты малый не дурак - освоишь» - вновь говаривал батюшка, но умирал морально, видя, как сын его вертит головой и тянется за романтическими сказаниями пустоголовых рыцарей и тех, кому они по душе.
     Но оставим прошлое Козлоперца и вернемся к настоящему.
     Бой закончился так же быстро, как и начался. Отряд, отправленный узнать победителя, встретил нескольких измученных стражников и пару десятков побитых повстанцев.
     - Смотрите, командир, у них одинаковые мечи. Обычно повстанцы так не вооружаются, - сказал стражник Козлоперцу, - три года назад поднялась западная шахта и что, думаете, с кирками, да с топорами пошли. Всех тогда положили, сволочей. 
     - Да, странно. Идеально заточенные, метал не Сиродильский. Позовите кузнеца, он должен знать.
     Кузнец прибыл незамедлительно. Небритый мужичок был явно рад помочь стражникам.
     - Ковка не имперская, да и метал… боги, да это лучшая эльфийская сталь в Тамриеле. Она добывается в Сомерсете… да, именно там, и обрабатывается какой-то там магической пыльцой что ли. Мне доводилось почитывать в одном журнале… Страхи, что пишут…  Ну его, ваше благородие, бросьте! Все бросьте!
     Козлоперец нахмурился и еще раз внимательно осмотрел длинный, чуть золотистый клинок. Идеально заточенный, теплый, словно пульсирующий, он идеально лежал в его руке.
     Повстанец, которому принадлежал меч, лежал на животе; одна рука была вывернута и поджата под туловище; лица не было видно, да и не было того, кто захотел бы на него взглянуть.
     - Клейма нет. Серийное производство. Боги…
     Тут же опросили и выживших стражников.
     - Странное дело. Напали организованно, конкретно так, толково. Они нас обойти хотели, да наткнулись на арбалетчиков возле бани; да и отошли налево, тут то мы их и выловили. Они тактично шли, по плану и отступили так же, словно по сигналу.
     Козлоперцу было достаточно информации. Он ушел к себе в дом и принялся писать письмо в Сиродил. Ему было не суждено добраться до имперских властей, но Козлоперец, зная это, все равно писал. Отчаяние завладело им.
     Что делать? Как спасаться? Как эльфийское оружие могло оказаться у восставших шахтеров? Если наука под названием «логика» не пустое место и здравый смысл имеет хоть какое-нибудь значение в этом мире, значит… колония обречена. Нужно бежать. Но куда? Пробиваться сушей до Сиродильсокой границы? Двадцать раз бред. Их выловят в джунглях и уничтожат. Держать оборону? Тоже бред. Рано или поздно повстанцы выбьют их. По несколько стражников за бой, они будут кусать их и в итоге истребят полностью. Ждать, пока Сиродил вышлет на помощь легионы? Ха! Вариант. Вот только этот мизерный шанс умирал, иссушаясь от безысходности, под тяжестью логически обоснованной вероятности поражения в ближайшие несколько дней.
     - Кто?! Кто спасет нас?! – в отчаянии воскликнул Козлоперец и закрыл лицо руками.
     - Личинка, - раздался хрипловатый голос, за которым последовал звук плюхающегося в промятое кресло тела.
     Это был Вирбельвинд. Уверенность, если не в успешном, то уж точно в окончательном решении всех его проблем, светилась в каждой его черте.
     - Вы знаете где он? Если это так, то вы обязаны сказать.
     - Я никому ничего не обязан. Вы тоже никому ничего не обязаны. Я не могу сказать, где сейчас Личинка, потому только, что не знаю этого. Но он придет сюда обязательно.
     - С чего вы так уверены? Может, он уже мертв, а?
     - Нет. Он жив. Эти бумаги, - Вирбельвинд достал из внутреннего кармана сюртука небольшой сверток, - они зовут его сюда.
     - Что это такое? – Козлоперец немного ободрился. Надежда сверкнула у него в глазах.
     - То, что может все изменить. Это… очень дорогие бумаги. Раньше я думал, что когда-нибудь уберусь отсюда и продам их в Сиродиле; каким-нибудь имперским магам или сразу эльфам. Тогда бы я обеспечил себе безбедную жизнь, - Вирбельвинд романтично улыбнулся, постукивая свертком по колену, - но это было раньше, когда я еще верил в силу денег. Сейчас же, мне важно только узнать. Познание – вот моя цель.
     - Что же в них? Что?! – почти закричал Козлоперец, пропуская мимо ушей размышления Вирбельвинда.
     - О! Это сразу не объяснишь. Тут много слоев, много уровней. Даже я, в некотором смысле, интеллектуал, могу говорить об этом в самом поверхностном смысле.
     - Компромат?
     Вирбельвинд рассмеялся.
     - Нет.
     - Денежные счета?
     - Опять нет.
     - Секретная военная информация?
     - Хватит. Можно долго перечислять и все без толку. Вам это знать не обязательно. Просто сражайтесь и тяните время. Личинка будет здесь очень скоро, - Вирбельвинд встал.
     - Одно только… Вы поможете нам? Сил наших недостаточно… - как-то даже слишком жалко воскликнул Козлоперец.
     - Нет. Я подожду Личинку. Есть вероятность, что он захочет меня убить.
     - Вы думаете, что справитесь с лучшими в Империи всадниками?
     - Нет. Но… я… хотя бы постараюсь.

[B]Читайте свежие главы Истории Ульфгриба ! [/B]
ПрофайлОтправить личное сообщениеВернуться к началу страницы
+Цитировать сообщение
 
LordHaosa
  post 06.10.16 - 22:18   (Ответ #35)
Пользователь offline

-----


Гриборожденный
Группа: Обыватель
Сообщений: 473
Репутация: 33
Нарушений: (0%)
     Глава тридцатая

     Империя колыхалась. Горожане, простые имперцы, без особых талантов и склонностей к политике, ратующие лишь за добрый стол и крепкое вино, вдруг превратились в общественные единицы. Сами лица их поважнели, а движения обрели энергичность и торопливую деловитость.
     Нет, это были уже не те старые добрые имперцы, которые улыбались миру благодушием сытого государства; очи светились уже не милым подобострастием, но мыслью, пока еще смутной, не оформившейся в идеологию, но уже крепкой сознанием некоторого знания.
     Держать в себе подобную тяготу было небезопасно для рассудка, да и намного приятнее лепить пельмени в компании друзей, бравых кулинаров. Они не бросят тебя, не плюнут в салат, а если и плюнут, то извинятся с поклоном, исправят ошибку и впредь не позволят себе такой вольности.
     Такие компании выбирают кухню побольше, обязательно меблированную, чтобы присесть, ожидая развара, на мягкие кресла и курнуть, занимая время приятной беседой.  Набравшись по десятку, а то и по два, повара сначала выпивают по чашечке кофе, потом нюхают хлебок, намазывают на него грибное лечо, откусывают и принимаются за работу. 
     - Истинно говорю я вам, Амброзий, Империю спасет тирания. Да! Не надо хмурить лбы, господа, только одна единая животворящая тирания способна потушить этот огонь анархии. Вспомните, что было до всего этого – спокойствие, благодушие и порядок царили в нашем славном государстве. Да, проблемы были, но когда Тамриель не тяготился проблемами внутреннего характера? Все это нормально, господа, допустимая доля преступности: немного убийств, немного воровства, коррупция тоже присутствует; немного того, немного сего, по чуть-чуть; плохо, но люди хотя бы знают, что хуже не будет. Начались реформы и пошло-поехало! Тут вам и восстания и антиправительственные речи и листовки и чего только нет!
     Полный мужичек восторгался своими пышными речами, своею важною миною на лице и в особенности рубиновыми пуговицами, единственным достойным украшением его гардероба.
     - Так не императорская ли тирания довела народ до волнений? – с улыбкой проговорил тонконосый юноша, держа руки на коленях и за все время дискуссии практически не двигаясь.
     - Реформы затеяло его окружение, - полный мужчина явно начал нервничать, - толпа титулованных предателей и революционеров в жандармских доспехах – жалкое зрелище и позор Империи. Именно против них должен развернуться террор! Вымести их всех, подчистить тылы и можно атаковать вражину с уверенностью, что в спину нам не ударит предательский кинжал.
     Люди заскучали и потянулись за бокалами. Выпили. Только юноша продолжал хладнокровно молчать. Он ждал прихода подкреплений.
     - Это очень хорошо, господа, просто великолепно, - начала косая девушка, лицо которой скрывала золотистого цвета вуаль, - ведь то же самое предлагаем и мы: изничтожив прогнившую элиту, мы создадим удобрение, на котором произрастет новое общество. Разве не это наша главная цель! Вот только террор должен идти не со стороны императора, который наверняка потакает своему окружению, но со стороны простого народа, того, что бунтует сейчас в порту, того, что начинает бастовать в Торговом квартале. Именно за ним будущее, именно он несет на себе тот единственно правильный заряд справедливости, искру, что запалит стога революции!
     Господин поморщился и закурил трубку. Время было уже довольно позднее: шла седьмая чашка чая, третья тарелка с закусками; а сколько было выкурено сигарет, это я даже не берусь подсчитать. По всем законам этикета и приличия, следовало уже начать вежливо раскланиваться, но никому это и в голову не приходило, даже сам хозяин готов был скорее заковать своих гостей в цепи, чем отпустить, не напоив их до бесчувствия и не дождавшись того момента, когда все окончательно разругаются, подерутся и в итоге пожмут друг другу руки. Ради этого святого момента стоило тратиться на закуски, дорогую выпивку и прочие сопутствующие всякой доброй дискуссии стимуляторы.
     Дом, удостоившийся чести собрать под своей крышей сие собрание, принадлежал племяннику Авенция, молодому человеку по имени Максимилиан.
     Его лощеная внешность, изысканная, но без излишеств, показывающая хороший вкус и знание моды, вызывала жгучую зависть у молодых аристократов. Аромат экзотических цветов, белые перчатки, даже привлекательно переливающие на свету светлые локоны, все это сочеталось без всяческой нелепости с его интеллигентностью. Словом, это было лицо всей аристократической молодежи Имперского города. Идеалистичное, полное надежд и мечтаний, оно доживало свои последние дни в окружении кофейных чашек, бокалов и башен из сальных рюмок.
     Особенно привлекательным в глазах общества Максимилиана делало знакомство с самой известной личностью в Имперском городе – Эстусом.
     Это был совершенно другой типаж. Присущая Максимилиану разнеженность, черта истинного аристократа, начисто отсутствовала у Эстуса, человека посвятившего всю свою жизнь труду, как интеллектуальному, так и физическому.
     Он не пропускал ни одного обсуждения. Каждая речь заканчивалась его комментарием. Он рвал и метал, трибуна дрожала под ним, а вскоре и вовсе перестала удерживать его на одном месте. Бросив все, он начинал ходить по зале, иногда перемещаясь даже между рядами сидящих. Каждого он одаривал своим взором, каждого видел и всем адресовал свое мнение.
     Убежденность и порожденная ею уверенность, делали его невыносимо убедительным оратором. Вскоре, никто уже и не хотел слушать никого, кроме своего фаворита, Эстуса, поражающего и сжигающего все на своем пути. Сторонники торжествовали, противники меняли тактику.
     Наблюдая подобную картину, Олероль даже приказал сменить гвардейцев на самых хладнокровных и убежденных реакционеров, вполне обоснованно опасаясь за их идейную стойкость.
     «Как можно, - говорил Эстус, - каждый день наблюдая своими собственными глазами бесчинства жандармерии, грубость чиновников и тяготы народа, смеяться, иронизировать над страданиями людей и поддерживать того, кто своими действиями довел Империю до такого состояния. Разве таким было правление Уриеля, разве это он завещал своим потомкам, умирая на руках Чемпиона, полный самых благих надежд и преисполненный лишь одного желания: радости духовной и благополучия материального, сосредоточенных в каждом гражданине Империи? Вы видите духовную радость? Наши граждане растлеваются; они уже не те имперцы, что создавали нашу страну, но блеющая отара, которую наше «доброе» правительство готово водить по кругу, состригая шерсть и убеждая, что она идет на государственное благо. Есть ли благополучие? Нищета и голод – вот две сестры, неотступно следующих за нашим народом. Кто прогонит их и поднимет флаги истинной морали? Мы! и только мы!»
     Аплодисменты раздавались со всех сторон. Подъем был небывалый.
     Он писал. Каждый день из-под его пера выходило по статье. Но вот только проблема: статьи то есть, но публиковать их можно было только устно и ограниченному кругу людей.
     Внезапное знакомство решило её быстро и окончательно.
     Однажды утром, слишком рано для обычных горожан, но поздно для Эстуса, когда город еще не окончательно освободилось от ига ночи и в пространстве стоял голубоватый туман, в небольшую квартирку на около самой стены, постучались два господина.
     Один сразу понравился Эстусу.
     «Наш человек, не дурак, имеется мысль, - думал он, - но вот этот хаджид… какие хитрые у него глазенки… мне не жалко, но вдруг чего еще сопрет…».
     - Проходите, у меня тут немного жарко, люблю когда тело пыхтит, - заговорил Эстус, когда субъекты представились, - по каком делу? Будете кофе? Будете, даже не говорите. Этот напиток богов посоветовал мне один знакомый, хороший человек; кстати, устраивает вечера периодически. Ну, для знающих и желающих знать больше. Могу дать адресок…
     Все это он говорил ужасно быстро, так, что нельзя было вставить и слова.
     - Один ваш коллега депутат посоветовал нам вас, как писателя. Так что… имели бы честь… - вежливо, но стараясь при этом еще выглядеть уверенно, начал Шупетун.
     - А! Это… ну, славно, - Эстус отвлекся от приготовления кофе и, подняв подбородок, смерил парочку шуточно-надменным взглядом. На самом деле он был бодр и добр, как и всякий человек, нашедший своё место в этом мире и теперь отдающийся ему со всей энергией.
     - Вот только сложно представить, что в нашем государстве еще возможно творчество, - сказал он, подумав немного, и явно слегка охладившись, словно прижавшись лбом к холодному стеклу.
     Вообще, вся его сущность, телесная часть которой, была облачена в просторную рубаху, с заметными на ней кофейными пятнами, непрестанно менялась, двигалась и бурлила.
     Нельзя было сказать про него утвердительно «романтик», так же впрочем аналогично, как и «циник». Два этих противоположенных чувства, взгляда на реальность, жили в нем подобно тем самым сестрам из его речи, обе порочные красавицы, они странным образом уживались друг с другом и не роптали особо на свою судьбу. Да, тяжка их жизнь, но раздели их и зачахнут, погибнут, едва взглянув на разлучивший их мир.
     Бурная мысль отходила мгновениями на второй план, уступая место холодному расчету, даже некоторой грубости, твердости, увидев которую, люди часто отшатывались, не понимая, отчего он, совсем недавно будучи жутковатым олицетворением бессмертного духа борьбы, враз превратился в брюзгу и зануду, готового по нескольку раз считать всем известное количество септимов и перебирать в это время возможные способы потратить их не иначе, как с объективной пользой.
     Лицо его в такие минуты просто физически не могло изобразить радость или удовлетворение. Нет; он был тогда хроническим пессимистом и ворчуном. Каждое дело казалось ему недостаточно мощным и подкованным, от всякой, даже довольно осмысленной статьи веяло сыростью и слабостью. Странное чувство разочарования и целеустремленности овладевало им и работать хотелось еще больше и больше, ибо и цель, ранее находящаяся не дальше вытянутой руки, теперь улетала в небесные выси.
     Но вот чудо! Время проходит и перед вами снова Эстус-оптимист, Эстус-полководец и Эстус-непобедимый герой, которому гору свернуть – раз плюнуть, написать объемную статью на двадцать страниц – минутное дело, которое мало того, что приносит удовольствие своим процессом, так и выходит еще в итоге просто загляденье, смотри, не насмотришься.
     - Да ну, быть того не может! Независимая газета, общедоступная, септим за экземпляр! Вот это новость, вот это вы садитесь, это вы рассказывайте, я может еще и запишу чего из ваших слов интересного! – говорил он необычайно быстро, одной рукой разливая кофе, а другой макая перо в чернила.
     Выслушав всю их историю, он еще больше удивился, распылился, добавил на рубашку очередное пятнышко и остановился, поглощённый раздумьями.
     Он уже давно задумал нечто великолепное. За пару секунд Эстус составил план действий, решил, что будет и на что надеяться не приходится и поставил сроком разрешения всех вопросов день, когда на квартире его товарища соберется почти вся имперская интеллигенция. Начало этого дня, как и его продолжение, было описано вначале главы.
     Дверь распахнулась; глаза распахнулась. Зрачки светских господ сверкнули. Все поняли, что это Эстус и руки в белых перчатках потянулась к нему. Поклоны, один другого почтительнее, улыбки и завистливая холодность, которая ласкает самолюбие чуть ли не сильнее открытой лести, всё потянулось к нему, не заметив за тем, еще двух персонажей, мелкими шажочками семеня позади. 
     Под мышкой Эстус держал внушительного размера тубус, обитый добротной коричневой кожей.
     - Мы только тебя и ждем. Вот, послушай, господин Арминий опять нападет на свободу, Лукреция проповедует революцию снизу, ну а я, рад тебя видеть, дружище, - франт поцеловал Эстуса сначала в левую щеку, потом в правую и закончил приветствие пожатием руки.
     Полный мужчина рухнул под уверенным взглядом Эстуса. Одна его улыбка, предвещающая перемены и нечто невообразимо революционное, внушила всем присутствующим господам тайный восторг. Его сжигала не самолюбивая жажда победить в споре с очередным поваром; нет, его влекла идея, могучая и новая.
     - Господа, минуту внимания, Эстус имеет желание что-то нам сообщить!
     Эстус вынул из тубуса скорее широкий, чем длинный, свиток, развернул его не без усилия и показал всем его содержание.
     Никто поначалу ничего и не разглядел. Текст был напечатан на дурном станке, мелко, видимо имея желания поместиться на одном листе, да и шрифт был неудобочитаем. Но Эстус знал это и нарочно показал текст издалека, чтобы возбудить в присутствующих необходимую в таких делах интригу.
     - Что же это? – щурясь, пробормотал полный господин.
     - Это, Гельмут, наша будущая свобода. Хартия, которая объединит весь имперский народ в битве за свои права. Здесь двадцать пять пунктов и за каждым стоит наше будущее.
     - Прочти же! – воскликнул с некоторым трепетом франт.
     - Завтра на заседании, пред лицом императора, - Эстус вложил свиток в тубус, - я прочту их и звучать они будут громко – все услышат.
     Секунда, другая и Эстуса уже нет в комнате и в здании его тоже нет.
     Что это? Бедняга совсем помешался на своих монументальных планах?
     Собрание оцепенело переглядывалось, молча, до тех пор, пока не начало торжественно улыбаться.

     Глава тридцать первая

     Шепот опустевших улиц и рык невидимых чудовищ, ползущих со стороны моря, заставили Фервантеса остановиться у порога.
     Он оглянулся.
     Повеяло запахом гари, словно где-то совсем рядом детишки, пухлощекие и обязующиеся жить долго и счастливо, жгли сухие листья. Танцуя свою животную пляску смерти, братья оголяли свои белые животы и трогали пупы.
     Смотрите, огонь приближается к ним; не обожгитесь, товарищи дети, лучше бегите, пока не перестанете чувствовать запах гари.
     Один побежал налево, другой направо. Мертвую пустыню видел один, оазис – другой.
     Напряжение достигало небывалых сил. Фервантесу казалось, что скоро он погибнет и что особенно обидно, произойдет это быстро и незаметно для всего остального человечества. Жил человек, участвовал в каких-то представлениях, действовал и играл определенную роль, но вот дрогнул рок, разбилась жизнь и нет человека.
     «Прочь эти мысли! Они навеваемы страхом и слабостью. От них нет спасения и они не приведут к победе. Самою судьбою мне было предначертано выкручиваться из любых передряг. Ведь сколько я брал взяток, сколько обманул и все проходило с легкой руки, как будто это и должно было происходить. Может, это действительно моя судьба, может не стоит этому противиться?». Так думал он, опуская ногу на первую ступеньку порога.
     «У меня есть деньги. Да, - он пощупал во внутреннем кармане мундира мешок с деньгами, - это уже хорошо. Деньги это просто замечательно. Может, удастся подкупить этих проклятых мятежников. Они тоже живые и, как всякие разумные существа, тяготеют к золотишку. Да им оно и необходимо». Так думал он, опуская ногу на вторую ступеньку порога.
     «Стоило переживать! Денюжки всё порешают, они тут власть и никто их не остановит. Оружие, говорит, это свобода. Ха! Как бы не так, братец. Деньги – вот свобода и защита от всех невзгод. Захочу и куплю себе тот корабль в порту. Куплю и уплыву в Сиродил. Арестуют: заплачу стражнику и пойду свой дорогой! Эх, брат ты мой, братец. Славно, славно обстоят мои дела!». Так думал он, опуская ногу на третью ступеньку порога.
     «Пусть меня зовут подлецом; пусть; это они всё от зависти. У кого еще в колонии есть тысяча золотых? У кого есть осознание своей свободы? Пусть помирают здесь своей холопьей смертью! Мне оно ни к чему». Так думал он, заходя во дворец и тут же останавливаясь, примечая летящий по пустующему коридору слабый отзвук двух голосов.
     - Думайте, думайте, думайте, каждая ваша мысль – победная, каждое решение – правильное. Пусть вас не смущают возможность поражения. Да, шанс есть, но лишь тот герой, кто ринулся в бой, зная, что он может быть для него последним.
     - Вы так уверены, так горите, как горел я совсем недавно. Чувствуете, палёным пахнет… Это колония горит. Страшно и странно, что я больше не хочу сражаться. Тиберий, слышишь, - голос практически исчез; видимо, человек перешёл на шепот, - ты победил, Тиберий. Я признаю свое поражение. Я ослаб, Мельдоний, мне нужно время собраться с мыслями…
     - Времени нет, господин губернатор. Бунтовщики почти в городе. Немного решимости, одно слово и наши солдаты готовы отдать свой интернациональный долг. Одно слово.
     Фервантес прошел несколько метров: голоса стали разборчивее.
     - Хотите помочь нам? Пусть будет так. Я надеюсь, что это правильно, хоть и сомневаюсь на самом деле, что это правильно. Впрочем, иногда нужно рискнуть. Рискнуть, чтобы испытать себя хотя бы. Смогу или не смогу? Смогу. Я даю слово.
     Фервантес подошел к распахнутым дверям в зал и хотел было уже для приличия постучаться об косячок, но тут темно-золотистая мантия скользнула по его ногам и фигура эльфа незаметно пролетела мимо. Ему сначала показалось даже, что Мельдоний повернул в последний момент голову и взглянул на оторопевшего фискала своими магнетическими зрачками.
     Губернатор стоял, неестественно свесив голову, и двигал руками, словно покачиваясь на волнах. Это были воды сомнения, горечи и тупого раздумья над одной простой мыслью, которая, несмотря на это, никак не формулировалась, выражаясь в чувстве некоторого напряжения. Оно сжимало всю сущность Фаниуса, давило ее, мучало, витало вокруг нее и никак не собиралось уходить.
     Перед ним, на столе, раскинув в разные стороны бледные руки, лежала Фара. Кровь пропитала ее легкое платьице и не текла уже, остановившись на ребрышках стола.
     Фервантес замер. Обыкновенные в этом случае чувства отчаяния и жалости не посетили его душу. Он лишь глубоко задумался и на ватных ногах вошел в зал.
     - Тиберий, ведь это все ты, гадина, друг мой, - Фаниус сполз на колени и тихо зарыдал.
     Куда теперь идти? Искать выходы из положения ему не хотелось. Все как-то округлилось и закончилось. Что ему эта губернаторская дочка… Всего лишь девушка. Побряцать перед ней своими капиталами было бы увлекательным времяпрепровождением, но не более. Большее если и существовало в его душе, то так глубоко и далеко, что он не решался приступать к раскопкам. Пусть самое важное и скрывается в глубине, пусть археология и профессия пытливых умов, Фервантес не археолог, да и пытливый ум… Впрочем, все это уже его размышления, отрывистые, неумные отговорки.
     «Мемуарчики можно настрочить объемные» - вспыхнула мысль, но тут же потухла.
     Вдруг новое чувство посетило его. Легкость. Невыносимая, от которой веяло чем-то совершенно божественным. Некоторые назвали бы это счастьем. Ведь счастье это и есть мгновенная легкость, воздушность, даруемая разрушением некоторого бастиона.
     «Одной проблемой меньше. Оно мне и не нужно было с самого начала. Лишние только тревоги. Теперь хорошо» - думал он и начинал качаться, как Фаниус.
     Смерть перестала пугать его так, как пугала раньше. Округлившиеся отношения с вселенной вдруг превратились в мыльные пузыри, легкие, переливающиеся дрожащими цветами радуги. Они полетели и понесли с собой Фервантеса. Быстрее, выше, сильнее. К самим Девяти. 
     Кости захрустели под тяжестью одежды. Она была не нужна там. Тряпья, нитки и шерстяные воротники, колючие для большего тепла, они отдавались в суставах изморозью, ведь осень, холодает, нужно валять особенные зимние сапоги. Но кто их будет валять? Кто выживет? Война идет.
     Счастье исчезло.
     За хрустом пошел и хрип, потом легкий стон.
     Фервантес всколыхнулся от пощечины, нанесённой ему братской рукой.
     «Очнись. Ты выбрал не ту дорогу. Оглянись. Еще не поздно развернуться».
     - Кто это?! – крикнул Фервантес на свою же собственную мыслишку и развернулся.
     - Помогите…
     Девушка умоляюще смотрела на Фервантеса. Превозмогая боль, она оторвала руку от стола и сделала в его сторону движение, призывающее приблизиться к едва держащемуся на границе между жизнью и смертью беззащитному существу и если не помочь ему, то хотя бы умаслить последние секунды теплотой своей ладони. Но ладонь Фервантеса была холодной и дрожащей от нервного озноба, не отказавшейся, впрочем, в благородном прикосновении. Пальцы их сомкнулись и лучник на крыше ветряной мельницы увидел на горизонте алый флаг Личинки.

[B]Читайте свежие главы Истории Ульфгриба ! [/B]
ПрофайлОтправить личное сообщениеВернуться к началу страницы
+Цитировать сообщение
 
LordHaosa
  post 13.10.16 - 21:38   (Ответ #36)
Пользователь offline

-----


Гриборожденный
Группа: Обыватель
Сообщений: 473
Репутация: 33
Нарушений: (0%)
     Глава тридцать вторая

     Эльфийка накручивала золотистые локоны на палец и как будто рассеяно смотрела по сторонам. Никто из ужинающих в ресторане не обратил внимания на мужчину в богатом, на заказ сшитом пиджаке, лацканы которого блестели в огне десятков свечей. Он сливался с общей массой богатеньких горожан, уходил от своей индивидуальности и лишь тогда, когда девушка подала ему два пальчика и улыбнулась прелестью своих белоснежных зубов, мужчина поднял бровь и вкрадчиво проговорил, садясь подле неё:
     - Раньше говорили, что эльфийки самые прекрасные из созданных богами существ, но потом изменили свое мнение. Антропология, расология и прочие науки безумных наших шарлатанов-ученых впитались в них и вот, слава всевышним, я могу лишь усомниться в собственных убеждениях и воскликнуть: вперед, вперед, человеческая наука! озлобляй нас против мира красоты, вооружай нас и веди в бой; мы готовы умереть за тебя и убить за тебя твоих врагов!
     Улыбка девушки ослабела, но не исчезла полностью. Она держалась заготовленного сценария. Мужчина же наоборот развеселился.
     - Это был такой комплимент, прекрасная моя Розалиада, копченость моя, но не шпик, а самая настоящая грудинка…
     - Меня зовут не Розалиада к сожалению. Мелиорация.
     - А я Горбушка. Встреча знаменательная еще и потому, что вы пригласили меня, напротив, как это я должен был пригласить вас к себе, - после слова «вы» Горбушка резко успокоился и посерьезнел.
     Отчасти потому, что взгляд его упал на потрёпанную книжицу, лежащую перед девушкой. Она заметила это и подтянулась от удовольствия.
     - Но вы же не сделали этого. Почему? Ответ не важен. Важно лишь, что у меня есть к вам дело более неотложное и важное, касающееся не только вашего карьерного роста или пятидесяти тысяч, но жизни и смерти многих людей.
     «Откуда она узнала про пятьдесят тысяч?» - дрогнул Горбушка, но виду не подал.
     - Ага. Хорошо. Начнем по порядку. Вы хотите предложить мне нечто, что не согласуется с моими понятиями о добре и зле, то, что отвергается моею сущностью, что безразлично для меня, как для человека возвышающегося над понятиями морали и нравственности. Отчего бы вам не понять, что сие бесполезное действо лишь занимает ваше драгоценное время?
     - Оттого, что вы не возвышаетесь над моралью и нравственностью и что это лишь ваши слова. Мутные, испуганные слова. Вы нервничаете, но не стоит, выпьем же лучше за наше официальное знакомство, - девушка налила два полных бокала и только улыбнулась, когда Горбушка отказался. Она не сомневалась в его разумности.
     - Позвольте спросить, без иронии и шуток: сколько стоит население всего Имперского города? В септимах, разумеется, - девушка понюхала жидкость в бокале и поставила его на место.
     Горбушка притворно задумался. Он был уверен, что очень много; так и хотелось ему ответить поначалу, но маска мыслителя стала въедаться в лицо и он бросил почти автоматически:
     - Столько, сколько они могут заплатить налогов, я полагаю.
     - А дети?
     - Дети… если они не достигли совершеннолетия, то поменьше, скажем… пятьдесят процентов стоимости взрослого.
     - Забудьте этот вопрос. Скажите лучше, любите ли вы поэзию? – и будто случайно похлопала ладонью по томику на столе.
     - Почитываем, почитываем. На досуге.
     Эльфийка начинала его напрягать.
     Здесь она как будто расслабилась; многозначительная улыбка осветила ее лицо. 
     - Значит вы уже не такой бесчувственный, каким хотите казаться. Я вот за свою жизнь прочитала всего пару поэм, двенадцать стихов и пять басен. Понять из всего этого мне было суждено одно маленькое четверостишие и потому только, что оно было эпиграфом к одному интересному сборнику.
     - И как он вам?
     - Его написал некий скромник. Естественно, под псевдонимом. Кажется… Гербрехт его звали. Странно, почему он заменил свое весьма звучное имя на… - девушка пожала плечами и цокнула ногтями об стол, словно в чем-то разочаровалась, - Гербрехт?
     Эльфийка вдруг преобразилась. Она чувственно взяла руку Горбушки и наигранно заговорила:
     - Оставим этого скромника, оставим навсегда. Ему было суждено сыграть свою роль в прошлом. Сейчас другие времена - он преобразился. Я преобразилась. Мы теперь другие, совсем разные люди. Судя по его стихам, зеленым, с еще не оформившимся стилем, местами слабым, я поняла, что он великодушный человек, способный на великие дела. Изменился ли он, я не знаю, но верю, что дух его не пал, но лишь еще сильнее возвысился.
     - Я, дорожащая Мелиорация, всего лишь почитываю иногда разные стишки, не имея на их счет определенного мнения, не обрабатывая их своим идейным сознанием. Всего лишь почитываю, дорожащая Мелиорация, и уж тем более не интересуюсь теми, кто их написал.
     Он сказал это так твердо и мертво, что, казалось, даже ладонь его похолодела. Она выскользнула из пальцев девушки и легла на другую, такую же безжизненную и бледную.
     - Перейдем лучше к делу, - пробормотала Мелиорация и опустила глаза, в которых, если присмотреться, можно было увидеть самую настоящую, не наигранную тоску, - мне нужна ваша помощь. Вижу, вы уникальный человек, готовый, если понадобится, переступить через должные… О, боги, как все это лишне! Каналы. Мне нужны планы каналов.
     Горбушка смотрел на эльфийку прищурившись.
«Славно, - думал он, - подобрались вплотную. С этого и стоило начинать». Но молчал. Ему начинало нравиться наблюдать эту растерянность и внезапно обнаруженную слабость в образе девушки. Недавно непреклонная, внушающая Горбушке некоторые страхи, она дрогнула, чем воодушевила его на грубое злорадство.
     «Какое неудачное, право, место выбрала она для подобных разговоров. Интересно, ошибка ли это или расчет? И с чего она взяла, что я знаю планы каналов?»
     - Грядет война. Рано или поздно, сегодня или завтра, внезапно или с предупреждением, но это неизбежно. Вопрос лишь в том… сколько человек придется положить для ее окончания, - резко, но с проявляющимся в каждом слове волнением, отчеканила девушка. Щеки ее краснели от волнения.
     Горбушка не сдержался и слегка улыбнулся. 
     - Это не новость, дорогая моя. Все, кто хоть немного разбирается в политике, предчувствуют этот терпкий запах. Но продолжай, - он положил ногу на ногу и по-барски развалился на стуле, всем своим видом показывая, что он слушает её из одной только вежливости, наперед зная все её речи. По правде сказать, так оно и было.
     - Правительство Альдмерского Доминиона переоценивает имперские силы. По плану, если город не будет взят в течение трех дней, оно отдаст приказ стереть его с лица земли. Поверь, наши маги способны на многое и тысячи жизней их не остановят.
     Последнее предложение было явно ею заучено и приготавливалось для произнесения в менее неблагоприятной ситуации, потому вышло вяло и дурно, без необходимой для того нотки самоуверенности.
     Известие это, похоже, не произвело на Горбушку никакого действия. Он также спокойно и как будто безучастно смотрел на эльфийку, будто ожидая большего.
     - Если война неизбежна, если неизбежно поражение Империи, не будет ли долгом благородного человека ослабить её губительные последствия?
     - Странно, почему тебя, эльфийку, заботит население сего гнилого селения? – будто невзначай спросил Горбушка. На секунду его действительно начала интересовать эта мысль и в голосе брякнула вялая гневность, как у человека, внезапно разбуженного нелепым известием.
     - Будет вам известно, я - журналистка, а значит - космополит!
     - А! Ну, понятно.
     Эльфийка молчала. Она сказала все, что хотела и что можно было сказать и ожидала теперь мнения Горбушки. Но и он молчал.
     «Почему всех так тянет в этот ресторан? Здесь же невозможно собраться с мыслями; здесь всё такое светлое и блестящее. Повсюду блики, сверкания и дрожания. Если люди хотят поговорить на деловые темы, странно было бы выбирать им столь бурлящее место. Да и шумно здесь. Столько народу и никому ведь и в голову не приходит нас подслушать, хотя находимся мы всего в паре метрах от них. Или приходит?» И словно в дополнение к подобным размышлениям, взгляд его упал на косящуюся в их сторону физиономию помятого бретонца с пухлыми, придавливающими глаза, щеками.
     Последнюю фразу про народ Горбушка прошептал вслух, отчего смутился и сел прямо, как на официальной конференции.
     - Ладно. Что ты предлагаешь? Хотя, постой, давай уйдем отсюда.
     - Куда? – сказала девушка громко, но в горбушкиных ушах отразился лишь слабый шепот, спутанный как будто с некоторым стоном.
     - Куда-нибудь, - скрипнул зубами Горбушка и буквально выбежал на улицу.
     На пороге его схватил под руки Цвайцип, но не удержал, уклоняясь от пробегающей рядом кареты и Горбушка полетел в грязь. Холодная и мягкая, она обволокла его и очистила голову от внезапно нахлынувшей в ресторане мути.
      - Все в порядке с вами? - девушка попыталась помочь ему подняться, - вот и я теперь запачкалась, благодаря вам. Ну, подумайте насчет моего предложения. Скоро я навещу вас, ждите.
     Горбушка поднялся, поскользнулся второй раз, но уже не упал, оглянулся, а девушки уж и след простыл.

     Глава тридцать третья

     Семейство, состоящее из двух рябых детишек, отца, отставного военного, жены его и родителей жены, обитало в уютном имперском домике не берегу Валенвуда. Жизнь их протекала подобно гнилому пруду, тихо и зациклено: подует ветерок, вода всколыхнется, поплавает на одном месте, взбудоражит мелкую рыбешку и вернется в свое прежнее состояние. Эти краткие всплески событий уже перестали радовать их, как некоторое неожиданное приключение, должное развеять их скуку и апатию. Они привыкли к ним и поняли, что это естественное состояние вещей, которое в глобальном масштабе ничего уже не изменит.
     Рождение детей, возвращение отца, покупка табуретки с надписью «Шорнхорст» на одной из ножек, влияние мух на урожай и даже внезапные исчезновения певчих птиц, которые так радовали всё население небольшой колонии, события происходили тихо, мирно и вяло.
     Едва видимый из-под множества платков, полушубков и вязаных шарфов, старик высунул свою плешивую макушку и покосился на дряхлую старуху, которая приоткрыв рот, тупым взором глядела в потолок.
     - Деда, расскажи сказку, - раздался тоненький голосочек со стороны самого чистого и темного уголка помещения. Было так тихо, что голосок этот был подобен грому среди ясного неба.
Прижавшись друг к дружке, объединив тепло, два маленьких тельца, мальчик и девочка, умилительно глядели на сморщенное лицо старика.
     - Тише, тише, отца разбудите, - испуганно зашептал он, со страху начав коситься во все стороны.
     Действительно, на лавке, укрывшись бараньим тулупом, лежала поджавшая ноги фигура мужчины. Иногда он ежился, ворочал головой, сопел, ныл, тяжело выдыхал и так же тяжело вдыхал. Словом, спал весьма неспокойным сном.
     Старик отвернулся, чтобы не видеть испытующих глаз внуков, но сломался. Стараясь двигаться самым тихим образом, он спустился с печи, подобно шпиону подобрался к лежанке детей и встал рядом с ними на колени.
     От просветлевших личиков детей он и сам готов был пустить размягченную нежностью слезинку. Пошамкал полупустой челюстью и тихо начал:
     - Слушайте же… Давным-давно, триста лет назад или более трехсот лет назад или даже все пятьсот лет назад, плюс-минус сотенка, случилось невнятное, но красивое событие… - посмотрел; «нет, не спят еще» и покосился на мужчину.
     - Жил такой король, звали его… пусть будет… Вар, ну и… значит… таким образом… жил король…
     - Опять разболтался, старик! Сказки все бормочешь... Детям только психику расшатываешь, они вон и так болезненные, слабые… Одним словом, немощь ходячая, а ты еще тут стресс им всякий пускаешь.
     - Спи, Валерьян, спи. Я только немного расскажу, чтобы деткам лучше спалось, - дед почти умолял зятя вернуть свою голову на ржавый сапог, но все было тщетно: Валерьян повернул голову и дал себя рассмотреть.
     Представьте самый длинный нос, который только может быть у человека, причем кончик его неестественно искривлен, потянут и вообще всячески уродлив. Под ним губы: верхняя толстая, нижняя тонкая и сочетаются они так, что взглянув на них, возникает ощущение, что Валерьян желает в следующую секунду громко свистнуть, но явно безуспешно, о чем говорят тоскливые глаза с почти фиолетовыми мешками. Осознание некоторого порядка вещей, известного ему одному и потому еще более мучительное, боль и обостренное восприятие происходящих вокруг него событий, пусть даже самых ничтожных, все это томило и нервировало его душу.
     - Дай лучше поспать кормильцу. Вчера целый день на поле, потом в огород, сажать, поливать, воду таскать. Я вам не семижильный! Вот уйду в вольное плавание, буду деньгу умом добывать, - Валерьян уже полностью поднялся с постели, свесил даже одну ногу, - иди лучше в сени, старик – там твой дом! А то, видите ли, примостился на печи, как важная птица, смотрит… Будто мы не люди все здесь… А мы люди! Мы люди!
     Валерьян потряс рукой, словно изгоняя старика из дома.
     - Вот разругались при детях… Не стыдно? Один другого стоит. Сгинь в сени, инвалид! - жена, лежавшая все это время на полу возле тлеющего камина, подняла заспанную голову.
     - Я не понимаю: почему я не могу поспать? Почему меня всегда будят посреди ночи? Вчера комар залетел; еще помню, было, храпел кто-то всю ночь; вроде ты, старик; сегодня вот сказки. Ладно, плевать, будь я каким-нибудь безродным дураком, которого только пинками можно гонять по свету, я бы ничего не сказал, но я ветеран, я воевал за вас, я кровь проливал, почему теперь меня никто не уважает! – почти плакал Валерьян.
     Пена показалась на губах его.
     - Заткнись уже! Сил нет… - бормотнула жена, - уйди, говорят, в сени.
     - Никуда я не пойду. Это мой дом. Я его строил, вот этими вот руками возводил на этом самом месте и не для того, чтобы моя собственная жена, которой я каждый день с фронта письма писал, указывала в какой его части мне жить!
     - Да успокойся…
     - Нет! Мне важно знать, почто детям пуховое одеяло, а храброму войну в отставке – бараний тулупчик?
     - Потому что это дети, дурень.
     - Они что, сражались за императора, они смотрели в глаза смерти? Да и посмотрят ли когда, это тоже не факт. Потому заявляю, либо я не человек, либо мне тоже полагается пуховое одеяло!
     - Детям тепло нужно. Они болеют часто, простужаются… - скромно вставил дед.
     - А я не болен? Я тоже вчера кашлял два раза, чуть не поперхнулся щами. Я вообще раненый, у меня вот, двух палец нет. Мне пособия полагаются, а тут одеяла жмутся. Люди, не люди, поди разбери, какого вы племени – жесточайшие создания, плод неблагодарной земли.
     - Пальцев! – жена издевательски протянула букву «а», - мозгов у тебя нет, а не пальцев!
     - Даже зверь жестокий не направит на раненого солдата своего клыка, как говорил наш батяня-центурион, а тут… люди, живые, младенцев рождающие и землю копающие… Вы хоть знаете, что я пережил, как потерял сии отростки ладони?
     - Знаем, будь ты проклят! Ночь на дворе! Чтоб ты сдох и сгнил здесь же! Хочешь, чтобы дети получили психологическую травму?!
     - Шли мы с отрядом велитов в разведку: темно, полночь, друг друга едва разглядишь, а тут еще и шумы разные, стрекотания кузнецов лесных и уханье сов. Остановились, значит, на полянке, закусили сухарик и решили было дальше идти, как слышим, приближается что-то. Вскочили, да поздно, хвать нас со всех сторон и в полон. Чернотопские партизаны… будь они не ладны. Повели нас в лагерь, завели в каморку командира, ну и начали обрабатывать. Говори, говорит, где ваш легион стоит, сколько в нем численности, какое вооружение, есть ли катапульты, баллисты, в общем, какова боеспособность вашего подразделения? Мы молчим. Ладно, говорит, по-другому с вами поступим и достает длинный такой кинжал. Острющий! Посмотришь, уже кожа скрипит. Расскажите – отпущу, молчать будете – по пальцу резать буду; понимаете, сволочи имперские? – глаза Валерьяна налились кровью, - два раза я смолчал, а на третий сломался. Не выдержал и рассказал всё, как есть. Три тысячи тогда полегло наших бойцов, а командир партизан честным оказался – отпустил. Одного меня, правда. Двадцать человек со всего легиона тогда спаслось. Среди них и мой командир. Встречает он меня, хлопает по плечу, радуется, хоть видно, что горе у него страшное. Целый легион, боги! Понятно, нечему радоваться. Ну, так вот, подходит, хлопает и на коня рядом с собой меня сажает. Приедем в город, говорит, к награде приставлю. За что, спрашиваю, а сам помертвел. За побег из плена; я этих болотных партизан знаю, они крепко стерегут. Всего двое на моем веку из аргонианского плена бежали: я в свое время и ты.
     Валерьян остановился, переводя дыхание.
     - Вот, смотрите. Видите? – мужчина вытянул ногу, на которую был напялен несуразного вида наколенник с едва разборчивыми надписями. Мало того, что он был мал по размеру, так еще и выкован из ржавеющей стали. Одним словом, плохи дела.
     - Это знак моего достоинства, поняли?! Я награжден, я оболган, я славен своими подвигами, я герой! Но никто не ценит моего подвига, никто не ценит меня, как личность! Ладно, плевать на награды, пусть бы я был простой пилигрим, что, не достоин я уважения просто за то, что живу, что дышу и вижу этот неблагодарный мир?! Ну, не надо уважения, не надо мне ваших похвал и выдавленных фраз, но пуховое одеяло… выстраданное, за которое не нужно совершать подвигов, которое не требует злата и почестей, разве не доступно оно мне? Что за ничтожеством должен быть человек, чтобы ему в холодную пору отказывали в простом одеяле? Дети! Что сотворили они в своем возрасте, что спят под одеялом, а отец их, солдат и боец с жизненными обстоятельствами, под тулупчиком ютится и ноги его холодятся, не умещаясь в тепле шерсти бараньей?!
     Валерьян не мог больше держать себя в руках. Он вскочил, ухватился за одеяло и стянул их с детей. Они завизжали и, как испуганные лягушата, затеребили ногами, пытаясь отползти и отпятиться от отца и от всего происходящего.
     - Отдайте одеяло, отдайте! Я купил его! Я тоже человек! Я тепла хочу!
     - Не трогай детей, изверг! Отпусти их! – кричала жена, но то ли от страха, невеяного рассказами мужа, вступиться в схватку не решалась.
     Захватив, наконец, злополучное одеяло, Валерьян закутался в него, обвязался им и, сгорбившись, ушел в сени.
     Продуваемые со всех сторон, сырые и грязные, встретили они его со всей возможной негостеприимностью. Дворецким оказался жирный таракан, которого Валерьян с хрустом раздавил, а гардеробщиком – паук, что налепил на лицо его свою толстую паутину.
     Валерьян сначала некоторое время стоял молча, подсознательно прислушиваясь к происходящему в комнате, потом сел на связки душицы, листьев мяты и черной смородины.
     - Палиндром. Палиндро-ом, - протянули кишки таракана на ступне, - очень загадочное слово. Слово из девяти букв. Означает оно…
     Тук-тук-тук! Кто это?
     - Кто это?! – нервно спросил Валерьян, схватившись за ручку входной двери.
     - Пустите… - тихо раздалось со двора, - переночевать…
     - Тут вам не гостиница, молодой человек, - так он решил по голосу субъекта.
     - Холодно…
     - А мне нет.
     - Пустите… - опять повторился голос, но уже громче и увереннее.
     - Да что ты вообще делаешь на моем дворе?! Может ты маньяк какой?! Я тут хозяин этого дома и мосты перед шельмецами всякими опускать не собираюсь! Со всех сторон окружили недоброжелатели... Конечно, что может быть увлекательнее, чем плевать в калеку-солдата, в ветерана!
     - Гляньте в оконце…
     «Да и правда» - подумал Валерьян.
     Осторожно подобравшись к оконцу, в которое можно было глядеть не иначе, как только одним глазком, Валерьян увидал паренька, возрастом не старше его детишек. Он был закутан в лохмотья и заметно дрожал.
     - На маньяка и разбойника ты не похож. Если, конечно, ты не палиндром… тьфу! То есть… это… полиморф! Вот оно, слово!
     - Да я не полиморф… я просто эльф…
     - Эльф, эльф… Это Валенвуд. Здесь много эльфов!
     - Пустите… в сени, хотя бы…
     Вооружившись предварительно отшлифованной кривой палкой, служившей неизвестно кому и неизвестно зачем, Валерьян тихонечко приоткрыл дверцу и тут же захлопнул её. Подсознательно, он понимал, что ребенок на дворе абсолютно безвреден и, более того, может ему помочь. Собравшись с силами, он распахнул дверь и уже буквально через пару секунд эльф сидел на лавке, поджав под неё ноги и не решаясь взглянуть на своего спасителя, который был не меньше смущён, но уже своею подозрительностью и жестокостью. Он вспомнил, сколько таких мальков ему довелось спасти в пучине своей молодости и еще плотнее закутался в одеяло.
     - Ты это откуда такой взялся? – с некоторой долей заботливости спросил Валерьян.
     Эльф молчал, тупо смотря перед собой. Ступни начинало нестерпимо ломить.
     - Ну, ладно, твое право молчать. Я лишь хотел спросить, как хоть твоё имя?
     - Фарагот.

[B]Читайте свежие главы Истории Ульфгриба ! [/B]
ПрофайлОтправить личное сообщениеВернуться к началу страницы
+Цитировать сообщение
 
LordHaosa
  post 19.05.18 - 17:26   (Ответ #37)
Пользователь offline

-----


Гриборожденный
Группа: Обыватель
Сообщений: 473
Репутация: 33
Нарушений: (0%)
Представляю окончательную, отредактированную (возможно, не идеально) версию "Истории Фарагота".

Чтобы не творить путаницы, я разбил произведение на две части: в первой действие происходит в Валенвуде, во-второй - в Имперском городе.

Вторая часть будет выложена в ближайшие недели.     

Первая часть.

1

Лорд Фаниус, заместитель генерал-губернатора Морровинда, плеснул чаю и, отхлебнув, поморщился: вместо обжигающего напитка в горло скользнуло чудище.
  
Рядом стояла тяжелая шкатулка из темного дерева, лакированная и украшенная столь же изысканными узорами, сколь и совершенно неразборчивыми.
  
Чтобы Фаниус не делал, рука не спускалась с крышки ларца. Иногда, если это очень сильно ему мешало, он сначала боязливо оглядывался по сторонам, хмурился и только тогда на несколько секунд убирал руку.
  
Это был человек лет тридцати, невысокого роста, плотненький, не обделенный небольшим кругленьким животиком, чуть лысоватый, сдержанный и со стыдливо сжатыми губами. От этого он всегда казался сконфуженным или скрывающим некую неприличную тайну, особенно если опускал большие голубые глаза.
  
Внешность его можно было смело назвать заурядную. Да он и не стремился выделяться. Если он и появлялся в обществе, то всегда автоматически занимал место декоративное. Сидит себе человечек, тихенький, не пахнущий, не звучащий. Смысла в нем мало, но посмотришь так – народу то, оказывается, полным-полно.
  
Люди обходили его стороной, девушки игнорировали. В молодости он часто оттого грустил.
  
Один был у него товарищ, тоже аристократ – Тиберий. Полная его противоположность. Странно, как могли ужиться вместе, и сблизиться столь тесно два этих человека. Но о Тиберии позже.
  
- Лорд, вы верите в священную любовь?
  
- Смотря, что вы под ней подразумеваете.
  
- Ну, любовь без предрассудков, без фальши, без ревности, осознаваемую цельно…
  
- Если вы имеете в виду любовь за просто так, то отрицательно отношусь. Любовь нужно заслужить. Инвестициями, поступками, да чем угодно, но заслужить. Никто не будет вас любить просто за то, что вы родились. Этакий подвиг – не вложив ни септима, ни джоуля, просто выползти из скользкой пещерки и сказать: «Я родился! Любите меня, уважайте, я ведь могу стать великим героем, спасителем душ, тружеником, благородным человеком! Так что уважайте меня за эту радужную перспективу!». Но можно стать и трусом, и убийцей, и лентяем, и подлецом! Что тогда?! Суматоха какая-то! Хочешь, чтобы тебя любили, стань достойным любви: усиль тело, образуй острый ум, покажи пример искреннего добра. И за тобой пойдут, будьте уверены, лорд, пойдут непременно. И будут любить крепко.
  
- Но что если человеку не суждено стать великим, что если его судьба – быть тем, кто он есть, пусть даже слабым, незаметным, мелким?
  
- Я бы вам сказал, лорд, но, боюсь, вы не примете так сразу.
  
- Говорите. Мы с вами старые друзья и нечего таить.
  
- Ладно. Хорошо. Нет судьбы. Есть только человек и его воля. Каждый способен стать кем угодно, вплоть до бога, если захочет. Но никто не хочет. Все хотят счастливой жизни, легких денег, любви за просто так, вселенской истины в заголовке бесплатной газеты. И никто не хочет действовать. Конечно, легче сказать: у меня такая судьба, быть червем, быть неудачником, поэтому я просто успокоюсь и буду влачить свое существование покорно, кротко, веря, что оно зачтется на небесах. И только единицы героев, порвав с ложными идеалами, устремляются в пекло и закаляются в нем, и укрепляются настолько, что бросают вызов самим всесильным небесам, сотрясая их, разрушая свою слабость в бою, итог которого один – прогресс. Я утрирую, конечно, поэтизирую регулярную мелочь ума, но сам факт…
  
Лорд устало вздыхал. Пальцы тряслись от возбуждения.
  
- Как-то приземлённо…
  
- Отнюдь. Все как раз наоборот.
  
Лорд хотел еще что-то сказать, но тут раздался женский голосок:
 
- С кем ты тут разговариваешь, папа?
  
- Да не с кем, милая, ты что пришла?
  
- Утро уже, время завтракать.
  
Действительно, на дворе давно уже светило солнце. Шум колонии невнятно проникал в залу через распахнутое окно. Пахло тополями и теплым песком.
  
За столом собралась вся семья лорда. По правую руку сидела Фара, по левую – жена.
  
Неловко сидя на краешке жесткого стула, Самильтиада, так звали её, уныло пронзала вилкой кусочки пареного батата. Сутулая и худая, она производила жалкое впечатление. На всех, кроме родных: Фаниуса и Фары.
  
Лорд любил её до невозможности. Каждое её движение он трогательно фиксировал в памяти, укладывал на мягкую подушечку и любовался ещё долго-долго. Вообще, всё у него обретало усиленно яркую внешность и глубокое содержание, чем на самом деле. Впечатлительный был очень человек. 
  
Фара, единственная дочь Фаниуса, была той редкой представительницей слабого пола в Империи, которая, имея все права и возможности жить по канонам аристократии, пошла своей, ей одной замечательной и верной дорогой.
  
Тринадцатилетней девочкой она упросила отца отправить её на обучение в полудикие, полуцивилизованные данмерские племена. Пара-тройка знакомых помогли найти более-менее адекватное селение неподалеку от имперских крепостей. Там она научилась охотиться на гуаров, ездить на силт-страйдерах, читать вирши древних старцев, драться на мечах и копьях, напиваться и не пьянеть, курить бархатистые травы, словом, всему, что нужно всякому кочевнику и совершенно лишне благородному отпрыску богатого семейства.
  
Лорд помнил, сколько пощечин довелось перетерпеть ему от Самильтиады, когда она узнала об исчезновении дочери. Он перенес всё с болью, но внешне спокойно, играя роль твердого и уверенно в себе мужчины, хотя волновался не меньше супруги. Ночью он постоянно вставал и смотрел в окно в сторону селения, пытаясь разглядеть на пустынных дорогах фигуру возвращающейся в отчий дом девушки. Ему было все равно, что до селения три сотни верст. Так продолжалось пять лет. Пять мучительных, долгих лет. Сотни бессонных ночей, тревожных предчувствий и ожидания. За это время Самильтиада высохла и ожесточилась. Она никак не могла простить родным тот факт, что они не предупредили её об отъезде. Фаниус же наоборот поправился, потяжелел и разленился.
  
Фара вернулась внезапно, без предупреждения, живая и здоровая, свежая и повзрослевшая. Из маленькой востроносой девочки она превратилась в настоящую красавицу, стройную и высокую.
  
Слез родительских пролилось немерено.
  
Бродяга откушалась и тут понеслось.
  
Визиты последовали один за другим. Молодые дворяне, награжденные, в чистеньких мундирах и блестящих сапогах топтались на пороге, жевали сигарки и целовали её ручку. От некоторых еще пахло материнскими духами, настолько они были молоды. Пухлощекие, неуверенные, стояли повсюду и смотрели на проходящую мимо Фару полными восхищения глазами. Невинные и повидавшие, словно сговорившись, методично осаждали девушку. Это радовало и одновременно выворачивало наизнанку. Она никому не отказывала, но всегда держала дистанцию, чередуя вежливую улыбку с указанием на дверь.  Офицеры, моряки и просто пьяненькие чиновники, случайно забредшие на широкое пиршество, жались к ней, тянули свои изрубленные топорами драугров руки, но добиться ничего не могли. Девятнадцатилетняя девушка, крепкая, но удивительно нежная, показала всем силу воли, которую никто до конца от нее не ожидал. Отец особо не препятствовал, осознавая возраст дочери и те несомненные выгоды, которые могло получить семейство и лично он от удачно заключенного брака.
  
- Ты читал свежую прессу, дорогой? - устало проговорила жена, чтобы хоть как-то разбавить гнетущую тишину, но ответа не получила.
  
Тишина стала ещё невыносимее.
  
Фаниус не читал прессы, лишь пробегал глазами по заголовкам статей. Исключительно ради аристократического лоску. Но в последнее время перестал совершать и этот ритуал.
  
- Ты не знаешь, куда подевался Тиберий? Вчера только с ним говорила, а сегодня он куда-то пропал. И что это за шкатулка? Никогда её не видела.
  
Голос супруги показался Фаниусу блеянием. Его передернуло, но натянутая улыбка не сошла с плотно сжатых губ.
  
Он вспомнил, как они совсем недавно блуждали по ближним и дальним ресторанам Сурана, не зная, где остановиться и выпили тогда такое большое количество флина, что местным торговцам пришлось срочно снаряжать караваны в соседние города, чтобы пополнить запасы.
  
Высокий, стройный, всегда безукоризненно одетый, Тиберий производил на общество благоприятное впечатление. Люди не зря предпочитали его стеснительному и вечно погруженному в себя Фаниусу, хоть и был он не менее богат и знатен. Поэтому, когда, будучи совершенно уверен в отказе, он сделал Самильтиаде предложение, уставший сдерживать по вечерам слезы, отчаявшись, как человек, уже набросивший петлю на шею, и получил согласие – он чуть не упал прямо ей на колени.
  
Три кровушки выпали из носа - всё от напряжения и нервов.
  
Что с ним стало тогда! Тиберий улыбался ему так вежливо и благородно, с таким уважением, словно он не из жалости бросил к его ногам это далеко не идеальное существо, а отказывался ради друга от великого дара. Вот ведь человек-благородство! Настоящий аристократ! Не будет он вмешиваться, не будет огорчаться и истерить, если она уже все решила сама. Не будет истерить, как он!
  
Вот это тогда и глодало его. Мучило и радовало одновременно. Она досталась ему вроде бы как в дар, как по наследству или в роли приза. Но с другой стороны: девушка, которую он боготворил годами, трогательно держал на расстоянии, приглядывался с умилением, тянулся взглядом и отходил в смущении, каждый раз ловя на себе её зеленые глаза, была теперь его женой.
  
Все!
  
Сперва, от радости и неожиданности, он совершенно расплылся, растекся невнятной протоплазмой и ползал червяком перед всеми, слезился и мочился патокой неловких умилений. Смешки не замечал, колкости воспринимал, как самые невинные шутки товарищей над товарищем. Признаться, он не вернулся в свою нормальную форму человека и мужчины и по сию минуту, лишь утомился немного от радости и разнежился в каком-то безмятежном состоянии ленивца, вышедшего из бани и, развалившись на мягчайшем диване, прикрывшего глаза.                       
Большое письмо, внезапно принесенное на позолоченном подносе старым лакеем, внесло в откалиброванную атмосферу провинциальной семейки некоторую смуту. Ленивца грубо пнули, но открыл он только глаз, а перед ним улыбающееся лицо торговца пирожками: на вот, лакомись на здоровье, у меня много еще; зови, если проголодаешься. И сразу тепло стало на душе, отлегло, что называется, от сердца.
  
Лорд взял в руки конверт и вздрогнул. На нем стояла свежая сургучовая печать, на которой красовался герб личной императорской канцелярии.
Внимательно прочитав письмо и вложив обратно в конверт, лорд побледнел.
  
Немного подождав, обдумывая написанное, Фаниус передал письмо дочери. Пары секунд хватило ей, чтобы прочитать и понять суть. В голубых глазенках загорелся азарт предстоящего приключения.
  
Император назначал Фаниуса генерал-губернатором Валенвуда.
  
- Я заслужу любовь, дорогая, - тихо сказал он.
  
Но никто его не услышал.

     2

  
Фаниус выглядел рассеянным. Глазами в разные стороны, утирая лоб.
  
Над водорослями - жужжащие насекомые, Фаниусу незнакомые. 
  
Голова подрагивала. Часто прищуриваясь и пожевывая губы, крепко держал под мышкой ларец.
  
Прямо по выходу из порта, где еще не закончился песок, стояли солдаты. Зловонные фигурки пахли перегаром.
  
Сгорбленная персона управителя, приклоняя к земле плешивый лоб, протянула Фаниусу большой оловянный ключ.
  
- Что это?
  
- Ключ от Валенвуда, ваше высокоблагородие, - голову склонил, предмет подвинул.
  
- Церемонии… - протянул Фаниус, - известное дело. Ладно, давайте его сюда и проводите меня в уборную: страшная качка на корабле. Ужас! У вас тут солдаты пьяные, - бубнил Фаниус.
  
«Клоака», как её смягченно называли колонисты, представляла собой общественный туалет.
  
Деревянный барак, длинный, персон на двадцать, был построен неумело, частью на камнях, частью на песке и оттого ходить по влажным и скрипучим доскам было небезопасно.
  
- Садитесь, господин хороший. Вот – лучшее место - прямо у труб, - добродушно сказал человек со щетинкой на кончике подбородка. На коленях он держал широкополую шляпу.
  
Фаниус сдержано отказался. 
  
- Откуда путь держите? – спросил остроносый мужичек в помятом камзоле и заулыбался самой блаженной улыбкой.
  
- Из Морровинда. На кораблике. Меня Фаниус звать.
Мужичек со щетинкой медленно закурил.
  
- А меня Фервантесом кличут, - пыхнул густым дымком, и бросил в «клоаку» сгоревшую спичку, - а этот прыщавый паренек – мой помощник. Незаменимая собачонка: отсутствие таланта компенсируется преданностью.
  
- Хвалите вы меня, папа, уж больно дико, - кротко пробормотал паренек и тут же получил ладонью в ухо.
  
Слезы аж брызнули из чистых глаз. Но паренек быстро собрался и выпрямился, будто ничего и не произошло.
  
- Знатное ваше дело, дружище, - продолжал Фервантес, - повезло вам, что с новым губернатором не столкнулись. Он, говорят, тоже сегодня должен был приплыть. Не знаю, как по вам, господа, но мне всё это не нравиться. Много про него нехорошего говорят, - и улыбнулся лукаво.
  
Фервантес был в плаще, полами своими едва не касавшимся пола. Три верхние пуговицы неопрятно расстегнуты.
  
Весь общественный туалет втянулся в разговор. Реплики размножались с ужасной быстротой.
  
Весть о прибытии нового губернатора уже давно скакала по колонии (недельку то уж точно) и наводила на всех разнохарактерные мысли. Людям надоело безвластие, и, признаться, они хотели кого-угодно, только бы свалить на него всю ответственность.
  
Фаниус вспыхнул, но сдержался и продолжил слушать.
  
- Говорят, он хочет утопить Валенвуд в крови, стянуть сюда побольше легионов и истребить эльфов вообще, как двемеров, подчистую. Он даже письмо императору написал, а в нем все подробно изложил, как можно привести этот план в исполнении быстро и просто, без лишних, так сказать, проблем. После этого письма император и назначил его губернатором, - говорил офицерик в рваной рубахе.
  
- Да и надо бы… - вякнул отрывисто и раздраженно кто-то из угла, но остался анонимен.
  
- Я вот что слышал: губернатор-то вроде как купленный. Продаст он Валенвуд Талмору и нас не спросит. Они там наверху все купленные, помяните мое слово, все подчистую. За монетку и мать родную продадут. Думаете, почему Вар исчез? – купили.
  
- Ну, Вар не такой человек, - махнул рукой офицерик.

Фервантес сидел всё время молча, прислушиваясь и, видимо, понимая больше всех. Он медленно затягивался, задерживал подолгу дым в легких, потом выдыхал: то носом, то ртом, искусно чередуя отверстия.
  
- Тут всё прогнило. И ничего тут не жалко. Сгорит, разложиться – так только лучше будет. Взрастут на наших гноях лучшие люди.
  
Фаниус плюнул и вышел из «клоаки». Один Фервантес заметил это.
 
- Это невозможно! Это… гниение, - ворчал он и сам не заметил, как дошел до дворца.
  
Здание было устаревшего стиля. Слишком много бесполезных вычурных деталей, позолоченных, но отнюдь не золотых. Волнистые ножки, запах пыльных ковров и всё это в темных тонах – картина достойная прошлого века.
  
Дотлевал камин.
  
- Познакомьтесь, милорд, Личинка, собственной персоной, ВРио командира колониальных войск; талантливый военный, - управитель шаркнул ногой по мраморному полу и указал на сидящего за столом офицера в доспехе.
 
Это был мужчина средних лет, гладко выбритый, с ровным пробором непослушных волос. Тело крепкое, вечно напряженное.
 
Услышав, что говорят о нём, Личинка слегка кивнул Фаниусу.
  
Выглядел он нездорово. Локти на столе, руки сложены, как при молитве. В глазах – бесплодное раздумье.
 
- Не обращайте внимания. Он только с похода. Еще не отошел от ужасов войны, так сказать. А их здесь предостаточно. Ну, с ними вы и сами скоро познакомитесь, - шепнул управитель, с опаской поглядывая на каменную фигуру офицера.
  
- Кстати говоря, что стало с прежним губернатором?
  
- Ах, вы не знаете. Печальная история в духе этого места. Убился. Выпил яд и помер прямо за ужином.  
  
Фаниус уже пожалел, что спросил. Настроение было испорчено.

***

   Управитель, которого, между прочим, звали Антиохом, поднял бокал, вытянул кривую шею и торжественно начал:
  
- Дамы и господа, спустя две недели безвластия, мы можем наконец вздохнуть спокойно. Богам было угодно вновь даровать нам нового губернатора, и не просто губернатора, а генерал-губернатора и не просто генерал-губернатора, но нового гаранта стабильности в валенвудской колонии, - после каждого слова Антиох вздыхал и поправлял галстук. 

Хрустальный бокал трясся в холодных руках. На белоснежную скатерть – винный дождь.
 
В зале собралась вся колониальная знать.
  
Помимо уже известных нам персон, за столом сидел Вирбельвинд, брат Фервантеса.
  
Длинноволосый, с иронично приподнятой бровью служитель Талоса. Казался не особо глупым, но к рюмке прикладывался часто. Рядом с ним, стараясь скрыться ото всех -  молодой мужчина в мундире унтер-офицера.
  
Упитанные чиновники самых разных должностей, офицеры, обильно надушенные одеколоном, но пахнущие сыростью солдатских нар, подвыпившие легионеры, прячущие заячьи ножки под ржавые кольчуги, заезжие купцы и капиталисты средней руки, растерявшие весь свой капитал, но сохранившие привычку сидеть за большим столом рядом с благородными господами.
  
Среди всего этого сброда золотился высокий альтмер. Молчаливый, вечно улыбающийся -  фигура выделялась на общем фоне бурления.
  
Никто не слушал Антиоха, ради своего выступления застегнувшегося на все пуговицы и даже, вопреки всем ожиданиям, сменившего бирюзовый галстук на чинный полосатый.
Некоторые, впрочем, посматривали на него, но лишь для того, чтобы хохотнуть и бросить кусок хлебного мякиша. Один подвыпивший мужчина даже вздумал было метнуть в Антиоха солонкой, но в последний момент закричал, глядя в потолок:
  
- Чудище! Чудище!
 
- Какое чудище, дурак?! Это паук! – крикнул кто-то, тоже глядя вверх.
  
Действительно, под потолком свил паутину и зарылся в неё огромный морозный паук, неизвестно как здесь оказавшийся, скучающий, но довольно симпатично поглядывающий на Личинку большими черными глазами. Он сидел так уже довольно долго, не собираясь кого-либо пугать, и наверное ужасно расстроился, раскрыв своё жилище.
  
Личинка изменился в лице: погрубел, стал напрягать губы и сдвигать брови, отчего походил на разведчика, всматривающегося во вражеские позиции и готового в любой момент сорваться с места, чтобы ринуться в бой или отступить. Его идеально выглаженная парадная форма светилась благородством, и в Фаниусе невольно просыпалось уважение к этому монументальному персонажу, совершенно недоступному каким-либо порокам. Даже здесь, среди пьяни, он держался настоящим солдатом, способным противостоять не только противникам на поле брани, но и человеческим искушениям.
  
Ел мало, не дрыгался и выпивку на дух не переносил. Казалось, он был здесь впервые. Глаза медленно ходили по людям, стараясь понять, кто есть кто.

Речь управителя закончилась, как и началась: незаметно и тихо. Он сел и совершенно исчез из поля зрения общества.
  
- Скоро закончиться этот ужин, папа? – спросила Фара, прижимаясь к отческому плечу, чтобы отстраниться от сидящего рядом мужичка, от которого несло химикалиями, кислотами и болотом. Несколько раз он пытался положить синюю руку ей на колено, и всякий раз девушка её решительно отстраняла. Она могла встать и надавать наглецу пощечин, но не решалась провоцировать пьяную братию. 
  
- Терпи, доченька, скоро. Только, прошу, не пей.
  
Закуски кончились. Понесли супы. Горбатый официант, уворачиваясь от пинков и пьяных толчков, поскользнулся на бутерброде, не удержался на ногах и, повалившись сначала на колени, потом на бок, разлил крабовый крем-суп.

Паук, будто давно ожидавший такого поворота событий, спустился и принялся сосать своим ротовым аппаратом разлитое кушанье. Бедняга поздно осознал, что наверху было безопаснее.
  
- Паучок, паучок, паучище-паучок… - запел кто-то, вытирая манжет голубой салфеткой.
  
- Помню, в правление канцлера Окато, - начал старичок, и пережёванный яичный желток стекал по подбородку, - таких налогов не было. Бывало, правда, схватят на улице какую девку из простеньких и потащат в уголок – гвардия тешилась. Времена были жесткие. Я там, помню, те ещё дела творил.
  
Старик смеялся гнилым ртом, хрюкал и, обмакнув говяжью сосиску в вино, начинал её медленно облизывать. Он плохо видел, и проводником ему служила старшая дочь, одноглазая старая дева.
  
Она сидела у входа, щелкая семечки и отправляя шелуху под ковер.
 
- Смирись, Марцелий, те времена в прошлом. Нынешнее высочество сам тебя, как кролика загонит и под кустиком оприходует, - отрыгивал словами мужичек в рваных одеждах и все хохотали.
  
Старичок ныл сквозь смех и клялся не умереть, пока не доберется до императора. Все, даже стражники, смеялись над стариком, не воспринимая слова всерьез.
  
Его любили за привычку говорить крамольные идеи. Создавалось ощущения свободного общества, открытого и честного. Пусть и немного жалкого. А мечтали о нём наверное все, начиная от бедного рыбака и заканчивая купцом.
 
- Душегуб на троне; я бы и то лучше управился. Узурпатор и тиран! Ну что, что он сделал для нас, скажите, пожалуйста!? Ничего! Одно слово – выродок! - горячился старик, брызгал слюной, и даже затушил свечу, - помрет и одно счастье расстелется!
 
Казалось, он сознавал свою нелепость, но распылялся все больше и больше. Это была игра, шутовство.
  
- Хорош! – еле сдерживая смех, крикнул один из стражников, стоящий в дверях, - заканчивай!
  
Они были не злыми, по-своему добрыми вояками, «своими людьми», как говорил управляющий.
  
- Если бы я вас боялся, ублюдки, давно бы от страху подох! – ответил им Марцелий и выпучил глаза.
  
Стражники не выдержали, схватили старика за шкирку, оттащили в угол и принялись избивать. Сначала деревянными дубинками, потом ногами.
  
Все захохотали, зааплодировали; кто-то сказал тост; в зал вошел мужчина в сером сюртуке и с черными, тонкими усиками. За общим шумом его никто не заметил.
  
- Давайте его пауку скормим, а! – предложил стражник, указывая на старика.
  
Его бурно поддержали.
  
- Паучок-паучок, а, паучок-паучок, иди-ка сюда, поганец. Тут тебе кушанье.
  
Паук оторвался от супа, испуганно поводил головой, не понимая что происходит, чувствуя, что всё это может для него нехорошо закончится. Старик сопел кровавым ртом, трепыхался, пытаясь оттолкнуться от пола ногами, но безуспешно.
  
- На вот, братан, кушай! Жри, тебе говорят! – кричал стражник, а Вирбельвинд поддерживал.
  
- Да он просто нас не уважает!
  
- Ну, паучок, не отказывайся, пожирай его!
  
Паук растеряно смотрел во все глаза.
  
Тогда стражник не выдержал, размахнулся и с размаху ударил беднягу дубинкой. Удар был страшен. С хрустом, с яростным духом. В ушах от него заскрипело. Лапки подогнулись, но с места паук не сдвинулся.
  
Тогда удары посыпались уже без всякого порядка, по всему. По голове, по застывшим от ужаса глазам, ломая тонкие пушистые лапки. К стражнику присоединились товарищи. Избиение продолжалось долго, минуть десять, но паук не сдавался, стоял на одном месте и то ли трусил спасться, то ли уже просто не мог двигаться.
  
- Да он травоядный!
  
- Бросьте его, - послышался слабый голос со стороны стола, - сдался он вам.
  
Но стражник был настроен решительно. Трясущейся от гнева рукой он схватил со стола недопитую бутылку и облил паука.
  
- Спалим его, - выдохнул он и снял со стены факел.
  
- Успокойся, Лимус, - приподнялся молодой унтер-офицер, - ты подожжешь дворец, - и, видя, что стражник не реагирует, добавил тихо, но внушительно, - это приказ.
  
- Арестуйте его, - пробурчал кто-то, - он же пьян в стельку.
  
Но унтер-офицер только грозно смотрел на подчинённого и бледность заливала щеки.
  
Связываться с толпой пьяных солдат было опасно.
 
Стражник вытянулся, приложил руку к голове и сказал наигранным парадным голосом:
  
- Ваше благородие, - потное лицо покраснело, - сегодня мы все… равны перед богами. Считайте ваш приказ мною проигнорированным, - и бросил факел на спинку пауку.
  
Огонь вспыхнул моментально.
  
Дворец не сгорел: только насекомое перестало бить твердыми лапками о пол, как его тут же накрыли широким куском ветоши.
  
Мало кто видел эту сцену, но кто увидел, был деморализован.
  
- О! – вскочил управляющий, - прошу вашего внимания, господа и дамы, познакомьтесь, Агриппа, колониальный консул. Мы вас ждали, господин Агриппа.
  
Запоздалое приветствие смутило Агриппу.
  
- Это большая честь, лорд Фаниус, - приветливо сказал он, - я наслышан о вашей деятельности в Морровинде и очень надеюсь, что и здесь вам найдется достойное применение. Эта земля сурова и дика, но она моя родина и я люблю её больше всего на свете.
  
- Надеюсь, вы слышали о моей деятельности лишь то, что слышали все. Иначе, я могу назвать вас моим другом. Это солнце, оно для всех…
  
- Вы здесь родились? – перебила Самильтиада и подала Агриппе ручку.
Он притронулся к ней губами, поднял уголок рта и ответил:
  
- Да, сударыня. Мне посчастливилось провести лучшие годы своей юности под сводами этого благодарного неба, и я нисколько об этом не жалею. За что бьют этого старика? – спросил он у Фаниуса.
  
- Бедняга стар и душевно болен, а люди пришли сюда отдохнуть. Как думаете, разве они упустили бы шанс? – задумчиво проговорил Фаниус, - а мы ещё думаем, почему у нас всё так плохо. Посмотрите по сторонам. В каждом глазу, в каждом слове – упадок. Знаете, и титан не устоит, когда его бьют по ногам. И если люди идут в бездну, не будет ли преступлением их удерживать? Не будет ли это вмешательством в ход истории?

- Каждую секунду мы вмешиваемся в историю, лорд - Агриппа пожал плечами и положил на тарелку пирожок с морковью.

На лице – вечная улыбка оптимиста в грязи.

Управляющий дирижировал куриной костью и выпивал бокал за бокалом. Рядом сидел талморец и что-то благодушно спрашивал, незаметно указывая на Фаниуса. Антиох отвечал кивками.

- Будь они прокляты, - прошептал Личинка, косясь на талморца, - они заплатят.

- Не любите эльфов? - спросил Фаниус.

- Недолюбливаю.

- Их тоже можно понять, - тихо сказал Агриппа, не смотря ни на лорда, ни на генерала, - сколько страданий мы принесли им, сколько неоправданной боли. И ни за что – просто так – на правах сильного. Так что странно удивляться эльфийскому клинку у имперского горла.

- Поговаривают, вы отправляетесь в Сиродил? – облизывая губы, спросил пошлый мужичок, который не оставлял попыток невзначай прикоснуться к Фаре.

- Именно. Император выбрал меня достойным представлять Валенвуд в имперском парламенте.

- Парламент! - воскликнул, скукожившись, толстяк, намазывая икру на хлеб, - капризы молодого легата, не больше.

- Довольно талантливого, раз так, - поправил Личинка.

- Пусть и талантливого, это не прибавляет ему государственного ума. Нынче вся грязь во власть лезет. Конечно, раз развалили Империю, можно устраивать военные перевороты, захватывать власть и собирать парламенты. Вот он, ваш хваленый прогресс – хаос и анархия! Жили раньше и не тужили – земельку пахали, коров доили, богам молились… А теперь, - махнул рукой толстяк.
Личинка смотрел направо и перед ним стоял эльф, смотрел налево и перед ним опять стоял эльф.
Шпион на шпионе, лазутчик на лазутчике. И все смотрят. Вынюхивают.

Перед глазами невольно проявлялся грозный образ Вара.

- И когда вы отправляетесь? - тихо спросила Фара, посматривая на Агриппу.

- Завтра. Я был бы рад остаться еще на пару дней, но приказ Имперского Города не требует отлагательств. Империя нуждается в своих лучших людях и я, как один из них, должен склониться перед ее волей.

- Вы такой патриот? – спросил его мужичок, тянущий засаленный губы к плечу Фары.

- Патриот? Нет. Я просто всех люблю, - добродушно ответил Агриппа и положил в рот кусочек жареной птицы.

- Как и все мы! - мужичек вскочил со стула, - господа; тост! За Империю! Ура!

Собравшиеся повскакивали, горящими от вина глазами осветили зал, и закричали в один голос:

- За Империю! За Тита Мида! Ура!

И только один потный человечек прошептал в общем громе:

- А всё-таки это было чудище.

***

Утро началось с генеральной уборки. Слуги работали лениво и неуклюже. Так, для вида. Да и не странно: плата была крошечная, нерегулярная. Людям приходилось подрабатывать на стороне с осознанием, что денег всё равно не хватит.

Чуть поодаль, уткнувшись в амбарную книгу, управляющий заполнял смету длинными столбцами из цифр.

- Ну, сколько?

- Пять тысяч септимов, милорд. Прикажите отворять сейф?

- Нет. Не стоит это делать тебе самому. У нас в Морровинде уже был один управляющий. Бедняга погиб под Министерством Правды, когда чистил каналы Вивека. А ведь я всего двадцати септимов недосчитался, - Фаниус встал, открыл сейф и вынул из него небольшой протертый мешочек, в котором звенело несколько монет, - что это, милейший?

Антиох смущенно пробормотал:

- Запасы, милорд.

- Все?

- Все, милорд.

Фаниус рухнул на диван. Он знал, что с финансами в провинции плоховато. Но чтоб настолько…
Ему только и оставалось, что сидеть и смотреть, как нечто движется по полу. Оглянулся: Антиох пропал. Хотел позвать, но сил не хватило.

На полу лежало тело.

По забывчивости, или просто решив не марать руки, слуги оставили труп старика неприбранным.

Вдруг Фаниус увидел, что труп слегка двигает рукой, словно пытаясь ухватиться пальцами за пол, отщипнуть от него немного.

Жуть пробрала мурашками. Спина зачесалась.

Тело было обезображено. Стражники перебили коленные чашечки, выжгли глаза, переломали ребра, выбили зубы. Кровавая масса в изодранных тканях теперь вдруг начала двигаться. Или не двигаться. Вспухать, расширяясь, скользить без усилия по полу.

Лица не было видно. Только кровавую руку со сломанным пальцем.

Труп стал быстрее перебирать пальцами, импульсивнее, будто с уверенностью. Вторая рука поднялась. Он явно хотел перевернуться на живот.

И перевернулся. Взглянув на Фаниуса его же собственным лицом.

Да, это был он, в луже крови, с перебитыми ногами, беспомощный, убитый собственными людьми. Жалкая масса на грязном полу, стараясь подняться, сопела и из носа надувались кровавые пузыри.

Вдруг раздался голос. Не Антиоха, но знакомый.

- Разве он не прав, что император тиран и узурпатор, творящий зло под эгидой добра? В его словах есть доля правды. Пусть он и облек их в столь грубую форму. Я понимаю его. Хоть и не оправдываю. Неразумно что-либо утверждать, не имея доказательств. К тому же, кому как не императору ты обязан своему назначению в Валенвуд, а до этого в Морровинд? Благодаря кому ты поднялся так высоко и кто, по твоему, дал тебе все, что ты имеешь?

Фаниус узнал лорда.

- Доказательства… - продолжал голос, - ты говоришь о доказательствах, которых не существует. Это лишь догадки. Думаешь, можно чего-то достигнуть самобичеванием? Ты думаешь, что великолепное создание, такое чистое, доброе, светлое, не потянется к грязному отбросу, слабому и уродливому? Вполне возможно. Одно я знаю точно – ты никому не должен показывать то, что находится в шкатулке. Даже себе самому. Попытайся представить, что там пусто. Если откроешь – погибнешь.        

- Если только ты признаешься мне во всем. Просто скажи: было или не было. И тогда все станет ясно. Я успокоюсь. И ты успокоишься. 

- Я не скажу. Я не могу сказать.     

- Разрешите, милорд, - раздался голос, прервавший диалог лордов.

На пороге стоял Агриппа.

- Заходите, конечно. Вот, можете даже сесть, - Фаниус зачем-то похлопал рядом с собой по дивану. Неясно, надеялся ли он хоть на мгновение, что Агриппа сядет рядом с ним.

- Мне необходима ваша подпись под докладом, который я намереваюсь представить императору в Сиродиле. Корабль отходит через два часа и, уверен, вы успеете его прочитать с достаточным вниманием, - Агриппа положил перед Фаниусом кожаную папку.

- Ох, это очень замечательный доклад. Наверняка он понравится императору. Какой красивый подчерк, - Фаниус пролистал пару страниц, задерживаясь на букве «у», которая, действительно, была выведена удивительно четким каллиграфическим подчерком и поставил закорючку.

- Возьмите, - молвил.
Агриппа почтительно забрал доклад.

Фаниус вызывал у него жалость. Сутулый, с бегающими глазами, бледный, весь какой-то странный, словно сжатый или выжатый человечек, абсолютно не похожий на губернатора такой неспокойной и воинственной провинции, как Валенвуд.
Что он сможет здесь изменить?

Когда Агриппа удалился, Фаниус быстро взглянул на пол.

Трупа не было. 

***

Ветрено было и сухо в колонии.

Хотелось сесть и просто чувствовать ветер на коже. Без мыслей о политике, об экономике и, что самое страшное, о неизбежной войне. И ни у кого это не получалось. Не сидели, но шли. Всё куда-то вперед, по борозде, по мысли, боясь остановиться – вдруг хуже будет.

Рыбаки расступались перед Агриппой без прежней почтительность. Будто он был равным им. О поклонах нечего было и говорить.

Стражник с пузцом декламировал список новых налогов. Народ роптал, кивал головами, щурился глазами, шипел беззвучно и терпел. Жаль, нельзя было узнать, сколько еще терпения осталось в их головах.

Пятьсот добрых лошадей фыркали на окраине колонии. Это Личинка готовил своих всадников к маршу. Из похода в поход – таково кочевье Личинки. Были в колонии людишки, что обрадовались внезапному уходу Личинки.

Дышать становилось легче.

***

- Чуешь, чем пахнет? – спросил Фервантес мальчонку.

- Рыбкой.

- Да, рыбонькой, хе-хе. Ищи, пес! – тихо прикрикнул он на паренька и тот, ловко перебираясь через грязь и помои, побежал по улочке.

Он то и дело останавливался, поднимал голову, как дикий зверь, почуявший добычу и, наконец, остановился около покосившейся хижины, из трубы которой, тянулся слабый дымок.

Её обитатель не успел закрыть котелок, как за спиной появилась костлявая фигура налоговика.

- Нижайше кланяемся, - пробормотал рыбак, но стоял прямо и смотрел с вызовом, - с чем пожаловали?

- Да так, проходил мимо. Чувствую, ушицей пахнет. Зайду, думаю, к старому товарищу на обед. Авось, угостит, - Фервантес макнул палец в горячий суп и облизнул, после чего с наслаждением процедил:

- Пещерная рыбка…

- Да что вы, добрый господин, какая рыбка? У нас тут и пещер то никаких нет, парочка гротов всего, да эта… как его… бухточка. Больше ничего.

- Пусть даже не пещерная, ладно, но всё-таки рыбка и, причем, находящаяся на данный момент в списке запрещенных.

Фервантес налил полную миску супца, откашлялся и принялся размеренно трапезничать, через каждый две ложки проговаривая:

- Замечательная ушица, видно потомственного рыбака… достаточно специй… не слишком много, но и не слишком мало… этот базилик… ох, давно я не чувствовал привкуса этого базилика… сразу вспоминаю свою молодость… работы в поле… врата Обливиона… я ведь тоже народного происхождения, так сказать… из самих его недр, и я понимаю, как сложно иногда бывает простому человеку выжить в этом неприветливом мире... также я знаю, что нужда порой толкает людей на противозаконные дела… это нормально… это справедливо и закономерно… иногда таких простых людей сажают за решетку… под стражу, если говорить юридическим языком… но иногда… им на помощь приходят одинокие доброжелатели… вроде меня, - Фервантес отставил тарелку и, смачно срыгнув, потешил свое пузцо нежными почесываниями.

Взгляд старика ужесточился.

- Сколько? – тихо сказал он, не отнимая взгляда от глади воды.

Голос его уже не был запуганным и смиренным. Теперь он превратился в раскатистый басок заморенного труженика, тихий, но уверенный, какой бывает у людей, познавших свое место в мире и бессмысленность попыток его поменять.

Фервантес заметил это и подстроился под новый лад.

- 40. Только по социальному братству и сословной близости, друг мой.

- 30.

- Ты еще будешь торговаться?! – с криком вскочил фискал, - я пришел помочь тебе, дурак, а не считать септимы!

Рыбак, не шевелясь, смотрел на вылетающих из воды рыбок и руки его инстинктивно напрягались, а в ушах начинал звучать свист лески.

- Извини меня. 35 и это минимальная цена. Больше я не могу тебе скинуть, дружище. Не могу и точка. Ты и так экономишь 15 септимов, а для подобных тебе это уже неплохо. Пойми меня, я ведь и сам могу попасть под удар.

Рыбак вынул из грубого полотняного мешочка горсть монет, отсчитал ровно 35 и степенно положил их перед фискалом.

- Вот это хорошо, вот это деловой подход. Уважаю всем сердцем и благодарю за рассудительность.

Выходя из хижины, Фервантес поскользнулся и рухнул в навоз. Если бы не помощь мальчишки, он, может быть, и захлебнулся, но так встал и, обтирая грязными руками грязную одежду свою, злобно вопил на всё вокруг.

- Папенька, дайте монетку, - кротко промолвил мальчишка, «беззубой» расческой отскабливая с мундира Фервантеса комья черного навоза.

- Какой я тебе папенька, пёс?! Хочешь есть, так иди и своруй пару гнилых помидоров.

Он почувствовал приятную расслабленность, когда нащупал в кармане заветные септимы.

«На пару дней хватит», - решил про себя и, оттолкнув мальчишку, скорым шагом направился в сторону двухэтажного каменного здания.

     3

В начале четвертой эры имперская армия была не такой, как раньше.

Силы её иссякали.

Молодежь перестала стремиться стать доблестными легионерами. Страх попасть в бой, нагнетаемый новостями о поражениях, пошатнул извечную доблесть имперцев и количество добровольцев резко упало. Поэтому одним из первых указов императора сразу по восшествию на престол было увеличение призывного возраста.

Но нельзя обратить вспять движение истории. Время героев прошло. Настала эра трусов.
Волнения в Морровинде, повлекшие за собой отторжение богатых железных и эбонитовых рудников, изменили униформу имперских солдат. Если в середине третей эры почти каждый второй боец мог позволить себе железную кирасу, шлем и щит, то в начале четвертой эры максимум на что ему хватало средств - это низкокачественная кольчуга и кожаный доспех.

Жалование сократилось до ста септимов в месяц. Столь сильный удар не остался без ожидаемой и справедливой реакции воинских масс. Тамриель охватила череда солдатских бунтов. Легионеры сжигали казармы, грабили офицеров, убивали легатов и существовал даже момент, когда вооруженные люди могли обратиться к Имперскому Городу, но тут произошло то, что никто не ожидал. К власти пришел Тит Мид и чудом утихомирил народное буйство.

Новый император покончил с междоусобицами, закрепил централизованную систему правления, оставшуюся со времен Септимов и дал народу надежду на стабильность.

Большинство восставших сложило оружие, присягнув новому правителю, поклявшись Девяти не поднимать оружие на монаршую власть, верно служить его императорскому величеству и наставлять на путь истинный всех, кто поддается панике, злым мыслям и колеблется в служении государству. Остатки же самых непреклонных и дерзких бунтовщиков накормили отменными порциями плетей и сослали в отдаленные провинции, служить в самых бесславных родах войск.

Часть таких обиженных на жизнь легионеров отправилась в том числе и в Валенвуд.

На родине лесных эльфов было всего три крупных железных месторождения и располагались они настолько неудобно, насколько и отдаленно от цивилизации. Но один был исключением.

Это была типичная ссылка для неблагонадежных военных, которых только удавалось наскрести со всей Империи. Им была поручена не только самая неблагодарная и грязная работа, но и самая опасная.

В проржавевших кольчугах, обтирая потные лица грязными салфетками, они ходили, согнувшись, вдоль серых рядов полумертвых рабочих, плюя на сгорбленные фигуры и в сотый раз проклиная шахтерскую профессию и всех, кого можно было к ней причислить. От темноты и невозможности разогнуться они слепли, бледнели и превращались в зловонные туши, похожие на фалмеров, но намного более отталкивающих тварей. В них сохранилась природная ненависть и обида на всех, начиная с правительства и заканчивая простым эльфийским рабочим.

Шахтеры пробирались по узким туннелям рудника, закопченные, почерневшие эльфы, цепляясь за острые крюки, обдирая руки об тросы и острые выступы, из которых сочились галлюциногенные газы, ядовитые пары и синие пузыри магической энергии, потому неизвестной, что никому кроме подневольных шахтеров и отупевших надзирателей не довелось увидеть их собственными глазами.

Пленные длинноухие мятежники не переносили тесноты и замкнутых пространств. У них кружилась голова, ноги подкашивались и часто по окончании смены надзиратели не досчитывались пары-тройки заключенных, которые бесследно исчезали в глубинных тропах шахты. Если труп и удавалось найти, его чаще всего скидывали в бездонные пропасти.

Один стражник, по сути ничтожная букашка, замахнулся на эльфа.

Но вдруг схватился за грудь, захрипел и рухнул. Так умирали многие здесь. Быстро, бесславно. Грязь в окружении грязи.

Рабы отпрянули было в страхе от имперского трупа, но заметили на поясе связку ключей и что-то заветрилось в них лихое.

Стояли, думали, блестели глазами неведомыми. Не было раньше таких глаз. Многие родились рабами, многие почитали за благо быть рабом. Но вдруг осветились неким светом. Возможно, то чудище зажег фонарь. Но не видели его, только выход из пещеры и короткий меч в ножнах стражника.

Всё произошло за минуту. Смерть и рождение. И рык свободных дикарей.

Я не стану описывать подробности скоротечной битвы между шахтерами и малочисленной охраной, скажу лишь, что все рабочие, еще способные держаться на ногах, опустошили арсенал и покинули шахту до наступления утра.

Когда весть о восстании достигла колонии, Личинка уже добрался до разоренных шахт.

Всё, что можно было забрать, забрали. Даже доски, из которых были сколочены бараки. Осталась только уродливая куча порубленных тел.

Личинка присел на землю и углубился в нерадостные думы.

Ему вспомнились гнилые, поросшие мхом и опятами пни, неглубокие колодцы с грязной, чуть сладковатой водой. Несколько легионеров спешно черпали её ржавым ведром и бежали, сгорбившись, в лагерь. Это были дети простолюдинов. Выбраться в легионеры вообще было делом нелегким. Офицерские звания занимали аристократы, а если рядом с ними и появлялся простолюдин, то скоро начинал жалеть об этом: офицеры устраивали ему такую сладкую жизнь, что в итоге он ломался и сам писал командованию записки с просьбами понизить в звании.

Но Личинка был адъютантом легата, пользовался его расположением, да к тому же и в бою не уступал рядовому легионеру. Он сразу показал всем, что должность адъютанта не привилегия, а ответственное место и трудится ему приходиться не меньше остальных. Спал он в общих казармах, хоть ему и полагалась отдельная комната, ел за общим столом, причем с аппетитом и часто брал добавку. Он был к тому же еще и проводником всяческих солдатских просьб и жалоб. Его уважали, но сдержанно, без панибратства.

Именно поэтому, осознавая способности молодого человека, легат и поручил ему сложное и ответственное задание.

- Я выбрал тебя потому, что полностью доверяю. Я уверен, что ты справишься. В этом нет сомнения. Помни ежесекундно, что тебе вверена тяжелая, но ответственная ноша – будущее Империи, - говорил он вечером за день до операции.

Ночь Личинка провел в жутком смятении. Впервые за долгое время, вопреки всем своим убеждениям, он засомневался в собственных командных навыках. Да и каких навыках!? Самым большим подразделением, которым ему довелось распоряжаться, было овечье стадо, и то лишь с натяжкой: два десятка хилых животных только и норовили выйти из-под власти щупленького паренька.

Странно, что Вар увидел в нём? Непонятно, но факт: легат доверил ему «предприятие всей своей жизни».

Следуя подробно изложенным указаниям, Личинка наутро выдвинулся в сторону эльфийского селения.

Деревушка: то ли деревянные, то ли сотканные из тростника и веток хижины, лодки, сложенные в кучу возле реки, и костер, вокруг которого собралось всё племя. Сморщенные старики, больные подагрой старухи, а рядом их потомки, грязные дети с отсутствующими зрачками. Черви роились в гниющих ранах. И никто не обращал внимания на плач матерей, клянущих небо в тщетных мольбах о справедливости. Небо молчало и дети умирали, унося с собой в могилу будущее племени.

Но в этот момент костер бросает свет на долговязую фигуру морщинистого эльфа в длинной мантии. Он кладет руку на плечо ближайшего ребенка. Тепло распространяется по селению и аллигатор, ведущий затворнический образ жизни в затхлых ложбинках высыхающей речушки, поднимает голову и вдыхает пропитанный смрадом болезни густой воздух джунглей. Тина забирается в ноздри, гниющие водоросли выдавливают глаза и несчастное пресмыкающееся готовиться умереть, беспомощно цепляясь лапками за скользкие камни. Перед смертью оно видит серое небо, поваленные деревья, больных детей и маленького эльфа, держащегося за полы отцовской мантии. Его приглаженные светлые волосы, гладкая кожа и глаза с мудринкой выдают совершенно здорового тринадцатилетнего юношу.

Отец несколько секунд смотрит на серые облака, на вершины дерев, и так застывает. Все замирают вместе с ним. Кажется, даже аллигатор передумал умирать и зацепился за железяку, торчащую из ила.

Правда! Он рвет водоросли! Разрывает путы и поднимает голову ещё выше! Тёмные животные глаза как никогда человечны! Да! Сегодня повезло не только несчастным эльфам; благодать охватила и животную часть несчастного мира.

Это уже не первое спасённое селение. Похоже какому-то безжалостному злодею вздумалось не на шутку рассердиться на мир и снять в банке ужасов все свои отвратительные сбережения, чтобы направить их на невинное младенчество.

В любом случае, его так до сих пор и не обнаружили, да и, по правде сказать, не пробовали даже начинать. Местным племенам не особенно хотелось влезать в темные дела проклятий, духов и грязных богов, а имперская администрация… впрочем, её окончательное решение пришло сразу после того, как эльф убрал руку с плеча ребенка и в бессилии оперся на сына.

В зарослях показались красные плащи всадников. Топот десятков копыт заглушил вопли часовых. Ослабленные болезнью они сопротивлялись недолго.

Личинка решил взять селение в кольцо, чтобы отнять у жителей последние остатки надежды.
Нападение было столь внезапным, что сопротивление провалилось, даже не начавшись. Некоторые эльфы с горящими глазами, впалыми щеками, но взглядами героев, похватали свои жалкие орудия и собрались вокруг старца.

Огонь освещал умиротворенную фигуру.

Пока он рядом, думали селяне, наш спаситель, мы в безопасности, да и что сделают нам эти жалкие солдатики с деревенеющими мышцами и страхом в мутных глазах.

Всадники спешивались, шагали широко, с деловитой суетливостью палачей. Из хижин, из землянок, сбивая с ног – всех к костру. Рубили беспорядочно, кололи сопротивляющихся. Сражаться с больными было легко.

- Марк, собери всех! Гениус, разводи костер! Не стоит слишком здесь задерживаться.

Личинка обводил взглядом селение, гарцуя на белом коне перед кричащими матерями и вопящими детьми, морщась, но продолжая держатся каменной статуей.

Пот заливал лицо.

Личинка старался быть похожим на своего командира. Такого же грозного, прямого, цельного.

Чудище! сказал бы человек, увидев его в тот момент.

«Неужели?! Всё идет, как по маслу. Они совсем не сопротивляются. Потери нулевые. Это слишком легко. Только бы в самом конце не облажаться».

Личинка видел свой триумф и одобрительную улыбку Вара, пожимающего еще темно-алую от крови руку. Он сделает это, он донесет «ношу» до самого конца. Империя будет спасена и радость и счастье расцветут в имперцах.

Костер всё увеличивался - готовилось представление. Стулья со столами, ложки и вилки, даже крохотные люльки детей, все шло на помощь дикому пламени, с каждой секундой разгорающемуся все выше и сильнее.

- Ты! – накренившись в седле, Личинка схватил старца за грудки, - уничтожитель собственного народа, травитель и заразитель всего живого в Валенвуде?! Разве не обжигает совесть твою гнилую душу?!

- Ты не понимаешь, Личинка. Что-то ты еще поймешь, а что-то так и останется тебе неизвестно. Ясно только, что я умру.

- Мне известно достаточно, чтобы желать твоей смерти, колдун.

- Известно от легата Вара, верно?

- Не смей трогать моего командира! Ты не стоишь и волоса с его головы!

Старец усмехнулся и хотел еще что-то сказать, но его толкнули, отволокли назад, ближе к огню. Последнее, что донеслось до Личинки было:

- Не становись фанатиком, Личинка, и всё у тебя будет хорошо!

Только тут он заметил рядом со старцем слабенького мальчишку. Испуганный, он жался к статному телу отца, кричал нечто ругательное, дикое, но всё впустую. Личинка дрогнул, правда, увидев на мгновение себя самого, хилого паренька, пасущего отары овец, но в последний момент, когда жалость уже приготовилась начать контрнаступление, подтянул тяжелую артиллерию и смел с лица души последних защитников человечности.

- Гениус, всех вяжи!

- Да, господин, но… - Гениус посмотрел на испуганное лицо мальчика и что-то заставило его запротестовать, - он не похож на зараженного. Это здоровый ребенок. Не будет ли это…

- Выполнять! – рявкнул Личинка и сам слегка смутился своего грозного рыка, - это приказ!
Заметив, что имперцы отвлеклись на перепалку, мальчишка зашептал отцу, что надо бежать, но последовал спокойный ответ:

- Я всегда говорил тебе творить добро. Сейчас есть шанс помочь очень, очень многим и я бы не хотел, чтобы ты его упустил. Помни, будь всегда милосерден и разумен. Не превращайся в чудище. Беги, беги скорее, беги в имение. Беги из Валенвуда. Беги подальше отсюда и от проклятья, победить которое мне уже не удастся.

Он говорил это настолько мирно, что мальчишка не посмел продолжать уговоры и, слезливый, прижался напоследок к отцовской длани.

- Беги! – отец вдруг повысил голос, - беги, Фарагот, береги кольцо! – и словно закрепляя свои отческие слова, вложил в руку сына светящееся кольцо.

Фарагот побежал. Через толпу селян и юркнул в джунгли.

Личинка заметил его краем глаза, но только нервно фыркнул и поёжился в седле.

***

- Тащи шампур! – проголосил всадник, волоча знакомого нам аллигатора.

Живот его был вспорот.

- Сейчас крокодила зажарим!

Сальные анекдоты, шашлычки на свежем воздухе. Аромат дымка. Жевали, смеялись. Один только Личинка с тревогой смотрел в джунгли.

- Ничего нет, господин, - звонкий голос молодого адъютанта прервал поток воспоминаний и Личинка поднялся.

- Вы готовы умереть?

- За императора и Империю всегда готов! – ревностно крикнул адъютант и поежился от холодного ветра.

     4

- Послушай, может и нет никакой истины? – спросил лорд Фаниуса, развалившись на диванчике.

- Может быть. Но мы говорим о другом. Ты, я… Чисто умозрительно… Не надо быть сверхумным, чтобы заподозрить какую-то неловкость во всём этом. Ты красавец, весь такой из себя франт. Бабьё за тобой так и ходит. А я – богаче тебя, но невзрачнее, так, пустое место, денежный мешок. Ну, ну, чувствуешь этот запашок очевидности?

- Не показатель. Ты берешь пошлых людей, размножаешь их у себя в голове, а потом жалуешься, что все такие гадкие. Поверь, для многих деньги не главное. Есть ещё это… как его… а, да, вспомнил – трансцендентное, - по слогам произнес лорд. 

- С твоими-то повадками только о духе и говорить. 

- А что не так с моими повадками? Если так судить, то это я должен быть циником, а ты эдаким целомудренным монашком. Нет. Просто я лучше знаю людей. Я исхожу из фактов. А ты из умозрительных рассуждений.

- Я исхожу из вековечных законов логики. Мне не нужны конкретные факты, чтобы понять, где закралась ошибка.

- Просто надо головой думать. Меньше верить и больше проверять. Холодный рассудок – вот о чем я тебя всегда предупреждал. А ты не слушал. Думал, я специально так, чтобы успокоить, чтобы посмеяться. Впрочем, сделанного не воротишь.

Графин разбился. По полу растекалась алая жидкость.

Фаниус снял сапоги и ступил в бурный океан. Ему казалось, что под ним кровь, а он дикарь, потрошащий монахов. Захохотал, бросился к лорду, чтобы обнять, но поскользнулся и бухнулся прямо на осколки. Боли не было. Только холод и голос лорда, постепенно переходящий на шепот.

Он говорил что-то о Самильтиаде, о достоверности улик, о слухах и голос его смеялся.

***

День клонился к закату. Солдаты городского гарнизона опустошали винные погреба и обжирались. Казалось, они чувствовали скорую гибель и теперь пытались насладиться жизнью за все свои прошлые унылые годы. Бороться с этим было бесполезно. Люди не получали жалования и готовы были на любые злодеяния. Они заворачивались в сорванные со стен гобелены и спали прямо в коридорах дворца. 

Недалеко от порта, если перебраться через грязное озеро, осторожно перепрыгнуть канаву, можно будет оказаться прямо у входа в двухэтажное здание. Оно отбрасывало тень, отчего проходящие по улице люди казались ещё грязнее и мрачнее.

Люди шли, опустив голову, и шатались, балансируя в грязи. Как заключенные, забирающиеся на плаху. И так испокон веков.

Фервантес вытер сапоги об коврик у входа в здание, хрустнул спиной, откашлялся и вошел.

Внутри шумели. Раздавался женский визг, чоканье и отменная ругань. Сигаретный дым перебивал нестерпимую вонь.

Десятки рук набросились на вошедшего. Обнимали, целовали и всё задавали разбродные вопросы: о здоровье, о мальчонке, про вековечный страх.

Это были совсем девчонки, лет не более двадцати, мятые, разбитые ленью. На каждой – дешевенькое платье, серые от грязи перчатки и улыбочка, которая в другом антураже могла показаться даже милой. Фервантес целовал селедочные пальчики и протискивался ко второму этажу:

- Ничего не могу сказать определенного, милые дамы. Как что узнаю, первым делом к вам. Ну, не испачкайтесь, я сегодня немного замаран.

Более всех раскланивалась мощная толстуха с рыхлыми жировыми мешками на руках. Уже немолодая, но бойкая и крепкая. Что-то подсказывало ей, что Фервантес нынче при деньгах. И она решила не упустить свой шанс.  

- Вы к Патриции?

Фервантес кивнул, сделал решительное движение, вырвался из окружения и побежал по скрипучей лестнице наверх.

Комната Патриции была самой большой. Впрочем, ничего изысканного: двухместная кровать, тумбочка, журнальный столик и шкаф для одежды. Всё остальное пространство пустовало. Чисто, свежо и надушено было в комнате. Фервантес даже расслабленно вздохнул.

Патриция была женщиной необыкновенной. Вместо ног у неё - покрытые мягкой шерстью тонкие лапки тушканчика. Оттого её и прозвали – Тушкан. В остальном она была обычным человеком. С волнистыми волосами, длинными ресницами и выдающимся подбородком. Она любила музыку и часто играла у себя в комнате незамысловатые мотивы на скрипочке. За этим занятием и застал её Фервантес, незаметно оказавшись в комнате.

- Я ещё снизу тебя услышала. Тебя там любят, я смотрю, - Патриция отложила скрипочку, - ну, как ты? Что с тобой произошло? От тебя навозом несет за десять миль. Как Амфибрахий? С ним все хорошо? Как кушает, да и что он вообще кушает? Рассказывай, дорогой. Ты так давно не приходил: я уже волноваться начала.

- С ним все хорошо, Патриция. Ест, пьет и ничуть не думает горевать. Жизнь, конечно, не сахар, но мы справляемся, - фискал примостился на край кровати, - хоть я человек не богатый. Вот, смотри, мундир казенный, да и то не стиран, но я сделаю всё, чтобы Амфибрахий был счастлив. Я ведь всё-таки в долгу у тебя.

- А как он себя ведет? Не проказничает? Не ворует? – лапки её нервно подергивались.

Патриция зашагала по комнате. Грудь теснила горькая тоска по сыну.

- Что там насчет Сиродила? – слабо спросила она.

- Как только выдадут жалование, сразу куплю билетик. У меня в Анвиле есть один знакомый любитель детишек. Я могу с ним поговорить, если что. Ну, чтоб пристроил мальчонку.

Вдруг Патриция встрепенулась, бросилась к тумбочке, достала из шкатулки мешок с септимами и буквально всунула в распахнутые ладони Фервантеса.

Он отшагнул и забормотал:

- Что ты, что ты, это совсем не обязательно. Я состоятельная гражданская единица, пусть хоть и без большого капитала. Я мужчина в конце концов! Я не могу принять это как помощь, но как алименты, ради детского счастья, ради одной только улыбки Амфибрахия, я готов переступить через мужицкую гордость, - Фервантес уложил мешочек во внутренний карман мундира и обнял влажную Патрицию.

- Я всегда знала, что в тебе есть что-то хорошее. Знаешь, такое доброе, светлое. Ты пытаешься это спрятать, но оно постоянно просвечивает. Я лучше всех тебя знаю, Фервантес. Будь же всегда таким добрым, - Патриция утерла слезы и заулыбалась над своей слабостью, - держи его в поле зрения, смотри чтоб не заболел.

Фервантес спустился вниз. Улыбался, приплясывал. В мешке было не меньше пятисот септимов. Годовые накопления Патриции. Тут-то он уж с чистой совестью окунулся в пылкие объятия барышень.

Он ничего не чувствовал. Ни совести, ни стыда. Даже слез на глазах. 

- Ну что, присядете с нами рюмочку испить? – прогоготала толстуха, хватая Фервантеса за локоть.

- Ладно, пусть будет по-вашему. Спешить мне некуда: все государственные дала переделаны. Самое время отдохнуть, - Фервантес сделал ловкий разворот, бросил шляпу и примостился на подушку. Женщины засмеялись, предвкушая веселье.

Скоро Фервантес напился.

Раздавал пощечины, вслушивался в визги, обнимал всех и говорил бессвязные речи.

Это был вздор. Бессмысленный - смесь фантазий и реально произошедших давным-давно событий. Но было и другое. Нечто интимное, кровавое. Что не хотелось рассказывать даже себе. Смутные образы мерещились ему и раньше, но теперь особенно ярко.

Он развязал мешочек и раздавал монеты. Никого не обделил.

Принесли еще три бутылки вина. Потом перешли на самогон. 

- Какие налоги, помилуйте? – бормотал Фервантес, - вы лучше всяких налогов – экстракты чистой красоты. Вы приносите пользу обществу одним фактом своего существования.

Толстуха довольно улыбалась. Потирала руки, подливала вина.

Кто-то раздобыл гитару и заиграли. Пели веселые деревенские песни. Прославляли темных богов.

За окном уже давно была глубокая ночь.

Фервантес не заметил, как мешочек опустел.

Хлопала входная дверь. Кто-то постоянно входил и выходил. К компании присоединялись другие мужчины. Сквозь пьяную дымку Фервантес видел рыбаков с длинными бородами. А в руках - топоры да ножички.

Всё кряхтело, пыхтело и ходило ходуном. Бутылка скалою падала на деревянный пол.

- Вы слышали, какая жуть происходит! – говорил мужской голос, - армия бунтовщиков приближается! Шахтеры, эльфы и рабы! Всех убивают! Даже детей! Варят в котлах и съедают.

Голос был тихим, приглушенным, контрастирующим по своему темпу с прочими звуками. Сложно было даже сказать, принадлежал ли он отдельному человеку, или происходил из головы Фервантеса.

Роптали на фоне музыки. Жуть находила на собравшихся. Мужские голоса пропали. Остался один только взволнованный шумок на заднем плане, в который Фервантес старался вслушаться, понять его. Но было сложно побороть глухоту. Уши заложило.

Он видит влажную кожу, видит пепельную мордашку девочки с полупустым стаканом в синеватых руках и ужасается.

Перед ним стоит чудище. Длинная борода – до голого пупка – тощие ноги в шрамах и фурункулах. Оно влечет к себе девочку, шепчет что-то. «Поцелуй, - говорит, - язвы пят моих, почувствуй их вкус – он так сладок».

Девочка подчиняется: встает на колени и прикасается розовыми тонкими губами к сухим и шероховатым ногам чудища.

Улыбка разрастается. Она пляшет глазами, стрекочет желтыми зубами, молится самому себе.

Чудище ворошит светлые волосы девочки, впивается в них, слагает пряди и перебирает. И всё с улыбкой. Всё с хитрым взглядом. Фервантес смотрит в черные зрачки и видит там живую тьму. Да, тьма жива. Первобытная, уплотненная – Первоматерия, прародительница всего.

- Останься с нами на ночь. Я тебе кроватку застелю, - бормотала на ухо толстуха.

Чудище поднимает руки. На них - светлые девичьи волосы.

Девочка, или то, что от неё осталось, возвращается на место, и продолжает спокойно попивать самогон. Но что-то в ней теперь иное. Слизистая под веками покраснела, кожа стала ещё бледнее. Из носа пробирается что-то черное, густое – тьма.

Фервантес сидит справа и смотрит на бесформенное ухо её.

«Только не поворачивайся, прошу» - бормочет он про себя.

И она поворачивается.

Чудище хохочет в ушах.

Вот улыбка уже не улыбка. Она зияющая пропасть. Колодец. Из которого – чудовищное порождение – черный язык. Под красными веками девочки копошатся пауки. Крохотные насекомые расползаются по лицу, но ко рту не приближаются, знают: там власть первородной энергии. Она родит и она убивает.

Язык тянется к Фервантесу, извивается, стремится лизнуть.

Фервантеса охватывает паника. Деревянный пол шатается под ногами, огонь слепит. Он встает, но падает на бок, встает, но падает на спину. В ушах смех и треск, и объемное шелестение чудища.

Он сам не понял, как оказался на улице.

Кое-как дополз до бочки с водой, окунулся, хлебнул немного.

От холодной воды в голове прояснилось. Паника отступила. Качаясь, он добрался до дворцового сада. Он мог переночевать у брата в храме, но было неудобно, да и лень ползти в другую часть колонии. А в саду хорошо: удобные лавочки, идти недалеко.

Завалился, закутался в грязный плащ и почти сразу за

добавлено LordHaosa - 19.05.18 - 12:01
  &nb

Сообщение отредактировал LordHaosa - 19.05.18 - 11:54

[B]Читайте свежие главы Истории Ульфгриба ! [/B]
ПрофайлОтправить личное сообщениеВернуться к началу страницы
+Цитировать сообщение
ОтветитьСоздать новую тему
 

Цитата не в тему: Natmira: Без магических эффектов маги превратятся в обыкновенных мужиков в банных халатах.
Упрощённая версия / Версия для печати Сейчас: 28.03.24 - 12:49