История Ульфгриба, про Любовь

[Микьял Медобород]

Здесь ерунда какая-то была. Пожалуй, будет без неё не хуже.

Сообщение отредактировал Микьял Медобород - 15.11.14 - 22:20

[varjag]

На фоне почти приевшегося юмора автор всё-таки выдал каскад новых прелестных глупостей:

небольшой балкон, хорошо освещаемый солнцем и «радостью» проходивших под ним рабочих.

слова никогда не обманут лучше глаз. А глаза, как известно, не врут.

"Мне разрывает мозг, и это благо!" 

жалуются на несправедливость, которую им обещали пропагандисты еще до Революции.

Они были бледными душой, слабыми телом, хитрыми умом.

Вся эта эпопея напоминает мне фантазии из глубокого детства (лет до 5, наверно), когда я представлял себе географическую карту мира в виде очень странной последовательности предметов: вот здесь Америка, а здесь - экскаватор! 

Сообщение отредактировал varjag - 17.01.13 - 22:52

[LordHaosa]

- Солнышко припекает, птички поют. Хорошо здесь, ты не находишь? – Спросил Ульфгриб, только что проснувшуюся Эрибаузу.
- Хорошо… Вот только эти звуки с улицы, противно. – Эрибауза слегка обняла Ульфгриба за плечи, жмурясь от яркого солнца.
«Звуки с улицы», как выразилась Эрибауза, принадлежали Евпташиным. Эти обезумевшие субъекты, призывали людей сдаваться, выходить из Башни Белого Золота и присоединяться к негодующей толпе, которая, кроме как «толпой», называться не могла. Евпташиные кричали, бросали камни, которые могли долететь даже до пятого этажа.
- Ничего странного, люди хотят лучшей жизни. Все ее хотят… - Ульфгриб улыбнулся, поднимаясь с кровати. На полу его встретила тарелка с недоеденным пловом. «Хорошо погуляли» - Подумал Ульфгриб и заулыбался еще сильнее.
Вся комната, пол которой был завален бутылками со вчерашнего вечера, была облита ярким солнечным светом. Казалось, нет такого места, где царила бы тень. Даже цветы, расставленные на балконе, поднимали свои яркие цветы навстречу солнцу.
За окном послышался звонкий хлопок, от которого Ульфгриб пошатнулся, но на ногах устоял.
- Это что еще такое ? ! Никогда не слышал такого звука. Похоже на взрыв грибной споры… или, нет… что-то другое. – Ульфгриб не хотел думать о спорах, он раздумывал, что бы заказать на завтрак.
- Мне страшно… Это непохоже на споры… Говорят, есть такие орудия… убивающие людей на расстоянии. Ты просто идешь, и вдруг… умираешь… Нельзя увернуться… Вдруг у них есть такие орудия ? – Прошептала Эрибауза, забираясь поглубже в одеяла, словно ребенок, оставшийся в темной комнате.
- Мне казалось, ты не настолько пуглива, Эрибауза. – Ульфгриб приступил к облачению в свои повседневные одежды, которые не смотря на дешевизну и простоту, выглядели превосходно, благодаря аккуратности и усердию в стирке, которую Ульфгриб любил всей душой. – Веришь в сказки трусливых людей ? Трус всегда найдет где испугаться. – Ульфгриб сел на краешек кровати, дабы было удобнее одевать высокие сапоги.
- Это был военный министр… видел наверное, высокий такой, постоянно с тростью ходит. - Эрибауза начала описывать министра разными ненужными словами, которые совершенно не укладывались в голове и противоречили друг другу. Ульфгриб не останавливал ее, он просто слушал, с легкой улыбкой на лице.
- Надеюсь, ты не права. Все же, лучше не знать всех тех кошмаров, что творятся повсюду. Иначе не сложно и с катушек съехать. – Ульфгриб встал, и поправив немногочисленные аксессуары на мундире, воскликнул. – Только посмотри, какая погода, какое солнце ! Не надо в такие моменты думать о плохом. Во всем есть доля хорошего, как говориться. 
- Доля хорошего… Как хорошо сказано, тебе поэтом надо идти. – Улыбнулась Эрибауза, хотя глаза ее по прежнему были грустны. – Вот только иногда нужно и погрустить, немного…
- Не сегодня, моя дорогая. Будет еще время для грусти, не переживай. – В такие моменты, Ульфгриб представлял себя психологом, успокаивающим очередного психа.
За окном, протяжно завыл Вервольф, возвращающийся с ночной охоты. Этот вой, дикий, и в то же время родной, показался Ульфгрибу чем то сверхъестественным, мистическим, не принадлежащим к этому миру. Ему вдруг почудилось, что все происходящее вокруг него, совершенно чуждо и неестественно, будто настоящая жизнь находиться за пределами этой комнаты, даже за пределами Сиродила. Ульфгриб вздохнул, на сердце навалилась давящая тяжесть, тянущая вниз, в пропасть, из которой не выбраться в одиночку.
Эрибауза опустила глаза, чувствуя свою причастность к порче настроения. Теперь они оба сидели и смотрели в одну точку, только каждый в свою. Ульфгриб резко вскочил и засмеялся, переслаивая тоску, которая уже начала перерастать в депрессию.
- Пора уже и завтракать ! Ты как, проголодалась? ! – Радостно воскликнул Ульфгриб, и повернувшись на каблуках, бодро заходил по комнате. 
- Что-то… нет аппетита. Наверно, это алкоголь. – Эрибауза поморщилась, словно извиняясь и одновременно шутя, хотя это была вовсе не шутка и не извинение. Что это ? Узнаете позже.
Утешительно улыбнувшись, Ульфгриб встал и еще раз вздохнув, набросил на плечо ремешок, который был частью кожаного мешочка, в котором лежали все его скромные пожитки. Секунду помедлив, словно обдумывая свое решение, Ульфгриб вышел из спальни.

[LordHaosa]

Здравствуйте все.
Вот я и вернулся.
Как думаете, стоит ли продолжать сей роман?
Так как пишу я прежде всего для Вас, то мне необходимо Ваше мнение.

[Джиуб]

  Это же, вроде, повесть, не?

[LordHaosa]

Была повесть, теперь роман. 

[____]

сообщение

Сообщение отредактировал ____ - 20.03.14 - 14:17

[LordHaosa]

Пролетела жизнь, унеслась как осенняя пташка, ушла, передав эстафету новому, доселе неизвестному чувству, сладкому и печальному, одинокому и тоскливому, тому, что называется Старость. Вместе с ней пришла боль, печаль и жгучая тоска по своему ушедшему прошлому, по закату, уныло текущему и предрекающему завтрашние приключения, холодным озерам и жарким пустыням, битвам с чудовищами и глупой, детской жаждой смерти в бою, схлестнувшись один на один с драконом или некромантом. Все это ушло, оставив после себя лишь призрачный след в виде запыленных доспехах аккуратно сложенных на антресоли и ожерелья из зубов дракона, повисшего на морщинистой груди. И вроде ничего не изменилось, тот же дом на склоне холма, с видом на море, тот же огонь в камине и те же заботливые глаза жены, потускневшие, но все еще старающиеся выражать ту прежнюю моложавую уверенность в завтрашнем дне, храбрость и любовь, теперь превратившуюся в седую привязанность. Но все же, чего-то больше нет. И не будет. Может, стремления жить дальше, осознавая как много впереди лет, как много рассветов и закатов, как много вечеров на пристани в объятиях любимой девушки? Уже понятно, что жить осталось несколько лет, что по утрам надо принять лекарство чтобы не умереть от приступа, тоже самое и на закате, боль и желание вернуть былые времена. Из дня в день, постоянно, не прекращающиеся страдания, и не частные но острые желания поскорее умереть, оставив в наследство несуществующим внукам грязный доспех и книгу, которую с детства хотел прочитать, но все не было времени.
Ушли все, растворились в холодном утреннем тумане и больше не появились. Трое сыновей: младший, убогий эльф, которому даже имя никто не хотел придумывать, средний, коренастый бородач и старший, мещанин и интеллигент, первый, кто предложил не давать младшему имени. «Все равно помрет. Смотрите на него, он и меч то поднять не может, не то что сражаться с врагами Отечества» - Отвечал он на слезные убеждения матери, одевая доспех и проверяя снаряжение. Младший сопел и недовольно косился на тяжелый меч, который он действительно не мог поднять, поэтому полностью соглашался со старшим. «Помру» - Думал он, стараясь не заплакать. – «Меньше для матери хлопот и траты нервов брата». Он любил своих братьев, помогал им чем мог, приносил им еду в летний дворик, где они проводили там свои вечера, беседуя и читая книги, ловил мух и вытаскивал из дождливой грязи червей, старшему на рыбалку. Жили бедно, но чинно, с достоинством, как и полагается настоящему интеллигентному семейству, иерархичному, дисциплинированному и образованному. Жили, пока не начались эти страшные времена. Застучали в набат, зазвонили колокола и разнеслась по Скайриму новая, страшная весть – Война.
Это тревожное слово, пока еще не ощутимое в реальности, уже начинало давать свои плоды. Народ смутился, начал бежать в леса, сооружая там землянки и палатки из листьев, дабы спрятаться, больше от вездесущего слова, чем от вражеского меча.
- Вот и нет сыновей. Ушли… а куда? И главное – зачем? – Бормотала старая, седая мать и тихо плакала, смотря в окно. Деревня Ривервуд утопала в тумане, лишь верхушки башен и сторожевых вышек можно было разглядеть в вершинах.

- Куда же ты собрался, человек желающий умереть? – Говорила Вуда своему сыну, усатому не по годам парню, когда тот рылся в маленьком сундуке, в поисках своего меча и левого наплечника.
- Ты читала листовку?! – Раздражительно воскликнул сын. – Скайрим нуждается в мужчинах, ибо гроза надвигается на нашу страну. Сиродил объят огнем, сотни людей убиты. Каждый норд обязан пойти добровольцем в армию и защищать свою Родину. Разве не для этого ты родили меня, мама?
- Сиродил? Разве там нет императора? С какой стати мы должны сражаться за чужую страну?
Глаза Вуды были полны слез, ее мимические морщинки вздрагивали при каждом выкрикнутом слове. Ей было невероятно тяжело говорить, ее все разрывало отчаяние и непонимание элементарного.
- Там наши братья, мама. Перед лицом новой опасности мы должны объединить усилия. Враг того и ждет, чтобы мы начали разъединяться, поехали в разные стороны и можно было нас всех по одиночке уничтожить. И еще… там папа.
Вуда опустила глаза, на это ей было нечего сказать. Действительно, там, в далеком Сиродиле Ульфгриб, ее муж и пока еще любовник.
Одев наплечник и вонзив меч в ножны, Серафим поморщился и уверенно зашагал в сторону двери, но в нескольких шагах от нее его остановила чья-то маленькая, усушенная голодом рука. Это была Серафима, сестра Серафима.
- Если уж уходишь, брат, возьми меня с собой. Лучше там, на фронте, от боли страдать, чем здесь, от неведенья. – Капли слез струились из глаз Серафимы. Сложно было сдержаться в такой момент, сложно видеть ее в мучениях, больно и страшно становилось Серафиму в такие моменты. Но уверенность и непоколебимость принципов была отличительной чертой Серафима, поэтому не глядя на сестру и мать, он вышел из избушки и направился в сторону сборного пункта.
Но не успел он пройти и полу сотни метров, как сзади послышался истошный крик Вуды:
- Ты забыл… забыл! – Кричала она. – Забыл книгу!
Книга в твердом переплете, запачканная присохшими к некоторым страницам макаронинами, была в рукав Вуды, бегущей с нею к испуганному и растроганному Серафиму.
- Бери, сына, сие творение и помни мать свою, как рецепт грибного супа.
Она расплакалась и медленными шажочками ушла в дом, утирая глаза подолом своего разноцветного платья. Постояв несколько минут, Серафим грустно повернулся и пошел по мостовой, теребя ремешок доспеха. В его голову лезли темные, но твердые как сталь мысли. Возможно ему больше никогда не увидеть эту мостовую и эти горы, никогда не поесть снега с горы Дракона-Сумбаргла и не увидеть северное сияние, лежа в заледенелой утренней росе. «Но пусть. Мой выбор сделан и я не отступлюсь».
- Серафим! Это ты? – Послышался рядом легкий, моложавый басок.
Это шли браться Шипкины. Впереди, в парадном доспехе, доставшемуся ему от отца, шел старший, за ним средний, улыбчивый и младший ,забытый и как всегда угрюмый одиночка.
- О! – Воскликнул обрадовавшийся Серафим. – Рапопорт! Какая встреча. Ты что, тоже на войну собрался?
- Мужчина должен сражаться! Именно в бою человек закалятся и становится как глиняный горшок. Мужество и честь, вот наша главная стезя в жизни.
Серафим улыбнулся. Мужество и самоуверенность это подтянутого человека, всегда воодушевляли окружение Рапопорта.
На берегу рыбообильной речушки был оборудован небольшой сборный пункт, состоящий из палатки и крохотного плаца, где регистрировали новобранцев и отправляли их на пристань.
- Имя, фамилия… - Размеренно пробормотал бородатый офицер с пером в руке, пишущий что-то на листке бумаге, служащей похоже списком добровольцев.
Серафим выпрямился и гордо представился. Офицер совершенно равнодушно записал его имя и чуть погодя, словно вспоминая крутившиеся на языке слова, спросил:
- В каких войсках служить желаете?
Серафим замешкался, ибо родов войск не знал и до сего момента знать не хотел.
- Ну не знаю… солдатом там.
Но тут пришел на помощь Рапопорт, прошептав на ухо своим обычным гордым и услужливым голосом:
- Иди в пехоту. Вместе служить будем.
- В пехоту. – Выпалил Серафим, чувствуя как легко сразу стало на душе.
Офицер записал и не смотря на Серафима, указал в сторону дороги, где стояли три запряженные повозки, на которых теснились добровольцы. Совсем молодые, безусые ребята, а рядом с ними старые, бородатые мужики, изрезанные шрамами и отмеченные плотной сетью морщин, в которых чернела старая, застоявшаяся грязь.
- Как звать то? – Спросил подошедшего к повозке Серафима, усатый альтметр.
- Серафим. – Стараясь выглядеть повзрослее, выговорил Серафим. Но как известно, чем сильнее молодой старается выглядеть старшим, тем моложе он выглядит.
Все заулыбались. Несколько старых нордов помогли ему залезть на повозку и даже сесть среди сена, веток и бочек, уставленных одна на другую, оседланных парочкой хаджидов. Тут подоспел и Рапапорт, за которым, как утята за серой матерью уткой, шагали братья. Все сели и как только пришла весть что места больше нет и все повозки забиты, толстый ямщик дернул вожжами и все дружно поехали вперед. Ехали сначала молча, изредка переговариваясь, но потом разошлись, разговорились и затянули старую, негодную походную песню, смысл которой был ясен лишь старым нордам.

[____]

сообщение

Сообщение отредактировал ____ - 20.03.14 - 14:17

[LordHaosa]

Громыхающий порт, каких еще не видывал разлагающийся Тамриэль, раскинулся пред взором приехавших только что добровольцев. Несколько высоких зданий, склады, горы подпертый хлипенькими заборчиками бочек и ящиков, которые находились повсюду. Крики, ругань и звук волн, бьющихся о твердую корму кораблей сливались в один однотонный шум, переливающийся и прерывающийся лишь редкими ударами в колокол, который разместили под куполом высокого, трехэтажного портового управления, видимо, с целью предупреждать находившихся в порту людей о начале и окончании погрузки товаров, пассажиров и всего прочего, что можно погрузить на борт кораблей.
В окнах портового управления горел свет, десятки трудолюбивых бюрократов, чиновников и постоянно спешащих секретарей заполняли кабинеты. Шелест бумаг и хруст затекших шей наполняли затхлые накуренные коридоры управления, по которым, изредка, пробегал молодой посыльный или чинно проплывал грузный начальник, с папкой бумаг под мышкой. Все это шумело и громыхало, дребезжало и тряслось, свистело и как будто вздыхало от непомерного напряжения. А поводов напрягаться было хоть отбавляй. Сиродильская война, которая обещала перекинуться и на Скайрим, занимала все мысленное пространство в головах как пролетариата, так и аристократии, видящей во всем этом кровопролитии, свои поводы бояться и трепетать при каждом новом донесении из за границы. Ежедневно приходили десятки писем, свертков и покалеченных, испуганных до полусмерти курьеров, которые плача и источая ругательства в адрес своих нанимателей, повествовали о страшных разрушениях, смерти и хаосе, творящемся за морем. Окутанные пеленой тайн, эти немногословные донесения были скорее новыми вопросами и порциями источающих пот тайн, чем реальными сводками с фронта, который медленно превратился из военного в экономический. Одновременно с этим, всё меньше находилось людей, готовых добровольно отправиться в чудные, неведомые края, получив за эту никому не нужную отвагу инвалидность, или же смерть, что было более всего вероятнее.
За столом, пропитанным литрами пролитого на него кофе и коньяка, сидел черствый, усатый господин, в сером сюртуке с красными как капли драконьей крови пуговицами, взъерошенный и покрасневший от напряжения, лорд Персифаль. Он нервно перебирал листки бумаги не столе, изредка доставая из кармана портсигар с лежащими внутри засаленными сигарами, которые лорд Персифаль за неимением желания не курил, а лишь перебирал и нюхал, наслаждаясь как он говорил: «тонким ароматом свежевысушенных листьев табака, собранного со склонов вечно зеленых гор и холмов». Не беря во внимание то, что вместо табака в сигарах была простая курительная смесь, которую не один уважающий себя господин не решит поджечь около своего рта, лорд Персифаль имел привычку быть аристократом не смотря на войну, голод и весь тот кошмар, давно превративший всех богатых в бедных, а бедных в богатых.
Холодным вечерком пальнуло из открытого окна. Небо начало заволакивать сначала синим, а потом уже черным, со светлыми точками покрывало. Но чем темнее становилось в порту, тем громче становился шум и гвалт, что не могло радовать любителя постоянной работы лорда Персифаля, который потянулся и позвал своего денщика. Тот вбежал почти сразу, не забыв подноса с огурцами и помидорами, рядом с которыми стояла небольшая тарелочка с майонезом, в который всегда можно было макнуть ломоть брызжущего соком помидора.
- Здравия желаю, господин начальник. Что пожелаете?
- Огурец.
Денщик подал кривой, словно клюв тропической птицы додо огурец, улыбнулся и отошел, ожидая дальнейших указаний. Лорд Персифаль съел огурец, откашлялся и решил наконец перейти к делу.
- Новых писем, донесений нет?
- Нет… хотя постойте. – Встрепенулся денщик. – Сейчас посмотрю. И выбежал из кабинета.
Удушливый дымок витал в кабинете. Запах хорошо промаринованных огурцов добрался до носа лорда Персифаля, заставив его легонько поморщиться. Тихо стучали высокие часы, стоящие в углу, рядом с книжными полками.
Тут вбежал денщик с несколькими пакетами в руках, а за ним, сгорбленный мужик в грязной, пропитанной потом рубахе и мятой самокруткой в зубах.
- Вот, извольте.
Денщик положил на стол пакеты и неуверенно покосившись на мужика, добавил:
- Вот еще, председатель профсоюза к вам изволил пожаловать. Допустить?
Лорд Персифаль не хотел видеть пред собой грязную, небритую рожу председателя и уж больше всего не хотел открывать эти пакеты, чувствую каждым нейроном своего мозга, что ничего хорошего в них нет. Но врожденное чувство долга заставило лорда Персифаля сделать все, что требовалось в данной ситуации.
- Допускаю. – Уныло пробормотал он и схватился за пакет. – Можешь быть свободен.
Денщик удалился, оставив горбатого один на один с лордом Персифалем.
- Ну, что нужно?
- Работаем мы, работаем… а денег с каждой зарплатой все меньше и меньше, притом что работать заставляют все больше и больше…
Лорд Персифаль слушал и не смотря на председателя, разрезал специальным ножичком пакет, после чего доставал оттуда плотные стопки бумаг, обвязанные тонкой веревкой. Его меньше всего сейчас заботили рассказы нищеты, их низкие проблемы и страдания.
- Мы не против работать… мы хотим и будем работать… но ведь за просто так… не будем… - Жалкий, замученный человечишка думал что его слушают, заботятся о нем, но на самом деле, всем было наплевать не него, каждого заботила лишь своя жизнь, своя шкура и свои интересы. Стучали часы, за окном кричали рабочие, а председатель распинался перед все краснеющим лордом Персифалем, читающим донесения, письма и холодные сводки.
Стукнула полночь. Председатель остановился, глядя на то, как лорд Персифаль медленно поднимает на него глаза и начинает говорить, приглушенно и хрипло.
- В данной момент, мне кажется, неуместно думать о деньгах… Люди умирают, ниши корабли с подкреплениями не доходят до места назначения, и боюсь… скоро нам всем придется отправляться в отставку.
Лорд Персифаль сделал паузу, обвел глазами кабинет и успокоившись, продолжил:
- Собери всех на площади. Хочу им кое что сказать напоследок.
Обреченностью охватило душу председателя, опустив глаза он молча кивнул и вышел из кабинета. Спустя минут десять, звуки в порту утихли. Лорд Персифаль поднялся и пошел наружу, решив раз и навсегда сказать людям правду.
Председатель не обманул и действительно собрал всех на площади, которая была обыкновенной площадкой, с которой убрали ящики и мучные мешки. Человек тридцать стояли и смотрели на выходящего лорда Персифаля, готовые слушать и быть услышанными. В нескольких метров от толпы, у дороги, стояли повозки с добровольцами, среди которых был и Серафим, успевший со всеми познакомиться и узнать последние новости.
Приятным, легким холодком дуло из леса, оттуда, где странные звуки и хруст веток под лапами диких зверей, смешивается с рычанием оборотня, загнанного голодом в бурелом. Этот холодок проникал в самую сущность человека, пронизывал и словно предупреждал о надвигающихся опасностях, бедах и тяжестях, говорил о том, как важно готовиться к сложностям и боли. Темнота, безмолвно вторила холодку и чуть заметной тревоге, ярким огням в окнах управления и шелесту листьев над головой. Все смешалось, все как будто образовало одну сущность, неосязаемую, но хорошо ощутимую. Сущность общего умопомешательства, хаоса в умах, гибели надежд и глобальной, массовой паники.
- Граждане, товарищи! Страшная напасть и великое горе опустилось на наши головы. Заморские враги обещают вторгнуться на ниши священные скайримские земли и поголовно всех уничтожить. Они уже сравняли с землей Сиродил, разграбили и разрушили его, убив десятки мирных жителей.
На горизонте горели яркие точки таких же замученных ожиданием и неведением городов. Там, так же как и здесь, народ боялся и поторапливая своих товарищей носил ящики, мешки, связки мечей и сумки с донесениями, приказами и письмами. Там царило подобное этому душевное замешательства, предчувствие надвигающегося шторма. Люди видели в небе сверкающие глаза адского чудовища, бесцветного, неизвестно чего желающего, но ужасно страшного от того, что неясно, какой у него цвет, и намерения. Зло струилось по жилам этого чудовища, смердело оно и блистало своею холодной неизвестностью, пылало от чувства господства над умами испуганных до полусмерти людей.
- Мы должны объединить силы. Каждый боеспособный житель Скайрима должен незамедлительно идти добровольцем в нашу армию… - Голос лорда Персифаля звучал грозно и уверенно, но народу на него было уже все равно. Яркие звезды на темном небе, дремучие еловые леса, плеск холодных, черных вод и свет городов на горизонте, говорили обратное. Победа если и возможна, но только ценой многих жизней, геройства единиц и бесславной смерти тысяч мужчин и женщин. Человеческие предчувствия были сильнее утешительных слов, каждый чувствовал и знал что жить им осталось не долго и что последние дни существования будут полны страдания и боли.
Наконец оратор закончил и проворно, словно извиняясь за то, что отвлек людей от работы, нырнул обратно в помещение. Народ постоял, переглянулся и вновь принялся за работу, совершенно не понимая, что изменилось после произнесения этой речи. Так же холодно блестела полная луна, отражаясь в черной воде, так же шумели леса и так же хрустели спины рабочих, бегающих, уставших, но тем не менее не имеющих даже мысли бросить работу и уйти.
Скрипнули колеса и телега медленно, все ускоряясь, поползла по каменной дорожке в сторону кораблей, где уже собралось несколько десятков мужчин. Офицер приказал добровольцам слезать и собираться у трапа. Огромного, необозримого с первого взгляда размера корабль, вмещавший до двухсот человек, обитый железными пластами, усиленный орудиями и оборудованный медкабинетом, столовой и спортплощадкой, на которой новобранцы могли тренироваться, расположился в метрах трехстах от берега, дабы не заплыть на мелководье, обильно усеянное большими и острыми камнями, своими верхушками выбирающимися на поверхность и повергающими в ужас неопытную команду корабля.
- Придется добираться на лодках. – Вздохнул офицер и первым уселся в деревянную шлюпку, гнилую, перевезшую не одну партию солдат.
Серафим, Рапопорт и его браться сели рядом с офицером и начали грести веслами.
Впереди стелилась чистая водная гладь, лишь изредка нарушаемая легким ветерком или же взмахом крыла низко пролетающей птицы. Через метров сто в воздухе повисла мертвая тишина, даже звук плещущейся воды был как будто частью этой тишины. Звезды здесь стали святиться ярче и намного больше холода шло от черной как смоль воды. Казалось чем дальше от берега, тем больше зла витало в воздухе, тем сильнее чудовище раскрывало свои налившиеся кровью глаза и смотрело все пронзительнее.
Серафим с упоением смотрел на горящую лунными огнями черную воду, представляя себя, с мечом в руке, бегущего на полчища врагов, устремленного вверх по горе, срезая меткими ударами вражеских солдат.
Холодная вода плескалась о борта лодки, обливая находящихся в ней мелкими, но очень холодными каплями. Вдруг Серафиму захотелось притронуться к воде, почувствовать ее свежую силу, узреть руками душу воды, познать, хоть на мгновение, ту свободу, с которой эта бурлящая, пенящаяся жидкость течет и переливается по всей земле, как блестит она и как рычит, разгневанная присутствием людей. Серафим опустил руку в ледяную воду и закрыл глаза, пытаясь прочувствовать этот холод, совокупится с ним, взлететь и не вернуться. И действительно, лодка как будто пропала, вода стала мягким ковром, стелящимся по дубовому паркету человеческого естества. Все отлетело, беззвучно взорвалось, полетело, тряхнулось и отпало в бешеную душерубку.
- Вынь руку! Тут пираний намерено, дурачье! – Крикнул офицер, доставая из внутреннего кармана пиджака баночку с табаком и обрывки бумаги, которые были аккуратно свернуты в трубочки.
Наделав самокруток, офицер раздал их своим солдатам, сделал из фляги парочку глотков самогона и завис, бросив весла. Затихло все, даже мысли, и те перестали бушевать. Человеком остался только один Серафим, вовремя отказавшийся от самокрутки. Таких как Серафим были единицы, ибо курили все. Старые рыбаки, с обглоданными пираньями ногами, дети, уставшие быть детьми, взрослые вспоминающие детство, женщины, лорд Персифаль и многие другие. Одинаковы и испуганны. Страх загонял рассудок в далекие миры, предстоящие испытания были маяком в море жизни. Они плыли к нему, махали руками но в ответ был лишь холодный белый свет и запах серы, разложившихся свиных туш и легкий морозец в темных подвалах, оставленных бедными старушками запертыми на всю зиму.
Лорд Персифаль сидел за столом и мял свою сигару до тех пор, пока она не развалилась, засыпав сушеными листочками все бумаги и даже попав в банку с огурцами. Забили часы, а за ними, чуть опоздав, колокола, ознаменовав своим переливчивым звоном начало утра.

[LordHaosa]

Жители Сиродила, привыкшие к стабильности, порядку и четкости в жизни, в последние времена, никак не могли освоиться в новоявленном круговороте страшных событий. Их мелкая, пустотная как гнилая бочка жизнь, никак не могла влиться в этот стремительный поток крови, оторванных конечностей и бурлящего подобно водопаду, крику сотен обнищалых, обездоленных погорельцев. Подобно удару меча, страшное зло схватилось с добром на улицах Имперского Города. Неожиданно, грозно и не оставляя шанса избежать принятия участия во всей этой мясорубке, во всем этом жаждущем смерти и мучений пространстве, пропахшем запахом горелых тел, мелким пеплом и ожиданием неизбежного, опустился на город великий рок. Все взлетело, поднялось, словно куча сухих осенних листьев и тут же улеглось, оставив после себя руины, горы трупов и реки детских слез.
Холод окутал все: дороги, вдруг посеревшие листья на деревьях, мостовые; маленькие, пожухлые цветочки в убогих, засоренных бумагами, полусоженными обрывками книг и прочим, гадким и мерзким, чем всегда были полны улочки больших городов. Даже люди были незастрахованны от получения легкого обморожения. На сапогах, орденах и серебряных пуговицах, которые обычно блистают на мундирах офицеров, или же на мундштуках гвардейцев, везде поросла хрустящая, морозная корочка льда, настолько тонкая, что при одном прикосновении таяла, словно черные тучи, пред внезапно вышедшим летним солнцем. Все было хорошенько проморожено, пробелено и как будто, сделано серым и унылым, навевающим грусть и тоску, что было равносильно воспоминаниям прошлых дней, когда все это еще не началось, когда даже подумать о таком времени было страшно, когда все, что было в этих открытых людских душах, светилось и блистало, как лезвие солдатской шпаги на многолюдном параде. Посерело небо, посерели лица людей, посерело все, казалась, жизнь потеряла свои краски, казалось, что теперь, в моде черно-белые тона, что не будет больше солнца над головой и горячей веры в душе. Все и вся потеряло надежду, люди перестал верить в благополучный исход всего этого предприятия, они забыли все что необходимо человеку для выживания в подобных ситуациях, они забыли что вера, как главное что может быть в душе, начинает медленно атрофироваться, забываться и разрушаться. А это, как показала история, первый признак загибающийся цивилизации.
Опустели уютные улочки, заглохли и умолкли некогда шумные проспекты и метафорические аллеи, наполненные упоительными ароматами липы, черешни и кустов вездесущего шиповника, с прилагающемуся к нему жужжанию шмелей, пчел, ос и прочих летучих и жужжащих насекомых, коих множество обитало во всем старом, погибшем мире. Зашипела пустота, образовавшаяся в маленьких парках и скверах, одичали маленькие озера, брошенные людьми, заросшие камышом, крохотными лилиями, и всем, чем богат гнилой пруд в городах Империи. Замолкли утки, исчезли дикие лебеди, пропали соколы, голуби и прожравшиеся на щедротах старушек кошки и злые, давно потерявшие обличие домашней твари собаки и ручные еноты, барсуки и полосатые белки.
Вслед за этим резким взрывом человеческой ярости и кровожадности, наступила пора тиши, лишь изредка нарушаемая громкими хлопками и шелестом потухающего костра. Все затихало и как после долгого опьянения, болезненно и сухо трезвело.
Ярко разгорался высокий, не менее трех метров в высоту и столько же в ширину костер. Книги, стулья и столы, бумаги, разноцветные шелка и платья, все это скинутое в огромную кучу все сильнее и сильнее разгоралось и вздымалось к крышам серых домов, трясущимся от юрких теней и пучков чуть беловатых искр. Вокруг него, переминаясь с ноги на ногу, бродили одинокие, хорошенько подмороженные часовые. Странная, болезненная тишина витала повсюду, лишь треск пламени, да отдаленный, чуть слышный шелест сотен душ, уходящих из разрубленных, исколотых и забитых камнями тел можно было различить сквозь твердую как сталь тишину.
Один из трех часовых, молодой, но уже обзаведшийся щетиной, встал с холодной площадной брусчатки, понюхал воздух и поморщившись, брезгливо пробормотал, осматривая серые фасады зданий:
- Слухайте, пацаны… кажись, ходит кто-то в доме.
- Нет тут никого. Все перемерли или у Башни. Садись и жди утра…
Двое часовых совершенно спокойно сидели, подстелив под себя шинели и стуча зубами, тихо переговаривались. Лишь третий, все никак не мог успокоиться. Ему мерещились страшные, обезображенные лица в разбитых окнах, звук шагов и как будто приглушенный шепот мужчины и женщины. Часовой схватился за рукоятку палаша, вытянул шею, стараясь разглядеть что же происходит в доме, кто там может быть, и если есть, представляют ли они опасность.
- Я наверное схожу, посмотрю, что там. А то вдруг… нападут еще. – Дрожащим голосом пробормотал часовой и обнажил чуть кривой палаш. Ему было невыносимо страшно идти в кромешную тьму опустошенного мародерами дома, но еще страшнее ему было сидеть и слушать сухие шаркающие шаги и легкий шелест неизвестного.
- Дурак ты, Пфорт, такой дурак, каких я еще ни видел. Кто тебе приказывал в дом лезть? Сиди и жди утра, пока нас не сменят. Или тебе жизнь надоела, лезть куда не попадя? – Проворчал с легкой улыбкой усатый офицер, нарезая кубиками ливерную колбасу. Второй, сидевший рядом, усмехнулся, но ничего не сказал, видом своим показывая глубокую солидарность с точкой зрения своего товарища.
- Нам приказали смотреть, не появится ли что подозрительное. А там шум, что-то есть там… - Пфорт показал на окна и еще сильнее нахмурился.
- Ладно, иди. Черт с тобой.
Пфорт взял из костра горящую ножку стула, потряс палашом, словно готовясь атаковать и несмело шагнул в открытое помещение. По стенам сразу забегали робкие тени. Все что можно было вынести было вынесено, лишь мелкие обрывки бумаг, газет и куски грязной материи валялись на полу, оставленные здесь поленившимся мародером. Окна были выбиты, осколки же его разметаны по всей комнате. Пфорт остановился посреди комнаты и с усилием прислушался, стараясь побороть волнение и страх. Легкое шарканье шло со второго этажа, такое сиплое и глухое, что казалось, существо не больше мыши, быстро бегало по комнате, хвостом своим подметая запыленные полы. Но нет, не мышь это и не подобная мыши мелкая тварь. Это что-то крупное, похожее на человека, опасное и старающееся передвигаться как можно тише. «Да. Это человек» - Подумал про себя Пфорт и приготовился подняться.  Но как только ступила нога его на первую ступень новая мысль явилась к нему: «Не позвать ли Магнуса и Едра? Если там действительно человек, то помощь мне определенно не помешает». С секунду он раздумывал, с усилием глотая слюну. «Решено» - Ответил он себе и смело зашагал по лестнице. Забыв про осторожность, Пфорт шагнул за порог второго этажа и остановился, чувствуя как что-то острое впилось в его живот. Секунда и еще один удар, чуть выше, прямо в грудь. Ни слова не вырвалось из уст истекающего кровью Пфорта, упало его тело на холодный пол и вышел дух. Над ним стоял Ульфгриб с острым клинком в руке. За ним, бледная как смерть Эрибауза.

[LordHaosa]

Невозможно сказать сколько времени прошло после того, как последний труп был сброшен в глубокий овраг, в предместьях города и засыпан специально срубленными соснами и березками. Все произошло слишком быстро что бы можно было додуматься считать время. Солдаты в черных доспехах с красными накидками, быстро похватали изрубленные, горелые трупы и спешно побросали их в овраг, смеясь и весело между собой переговариваясь. Издалека были видны тучки пара выходящие из ртов и носов горделиво восседающих на промерзших пеньках стражников и снопы раскаленных искр, вылетающих и разлетающихся в разные стороны, уносясь зловонными ветрами все дальше на юг, встречать высаживающихся на побережье солдат Скайрима. Черными ночами, скрипящими десятками смерзшихся доспехов, хохотом моряков и жарким ожиданием скорой высадки кипела жизнь на подходящих к берегу кораблях, доверху набитых свежим, еще не подкопченным жаром войны мясцом, горящим желанием пролить кровь во славу Скайрима. Они еще не знали, эти стремящиеся к смерти, всего того, что их ожидает и не могли узнать. Крепились грудные клетки, сдерживая молодые сердца, рвущиеся к небу. Страдая от нетерпения и продолжительности плаванья, проклинали они эти жалкие трюмы и пропахшие вяленой рыбой каюты и мостик капитана тоже проклинали, и даже сильнее чем каюты, ибо не было в каютах капитана, живущего в благоухающем своем кабинете.
Подкрепившись с утра водичкой и закусив ее сухарем, бывшим некогда свежим, горячим белым хлебом, солдаты отправлялись заниматься своим любимым занятием, смотреть на чистый горизонт и с болью в сердце ожидать земли, примечая каждую точечку, каждую черную чайку альбиноса или же просто морскую свинью, ныряющую при виде острого гарпуна старого, бородатого канонира. Всё было настолько проникнуто духом свежести, что каждый шаг по отчищено до блеска палубе, был подобен взмаху крыла херувима, летящего над замученными чумой городами. День пролетал незаметно. Вечера проходили так же как и утра, тихо, мирно и с жестким уходом в мир снов.
За все нужно платить. За каждое действие нужно отдать каплю своей крови. Каждый шаг это возможная смерть. Даже малейшее движение может сделать из тебя мишень. Тот кто это не понял,  лежит сейчас под соснами и березами в грязном залитом водой овраге, до последней секунды верящий в свое бессмертие и помощь богов, которые, по его жалкому и теперь уже мертвому разумению, всегда рядом с ним. Только действительно жесткие, хладнокровные и даже в какой то степени бесчеловечные остались в живых. Лишь такие, черствые и бесчувственные смогли пройти через эту мясорубку и не сойти при этом с ума, подобно многим добрым и благородным, думающим, прежде чем перерезать врагу глотку. Их жалость стала оружием в руках врага, которое убивает медленно и мучительно, оставляя в голове предсмертное разочарование в своем человеческом чувстве и во всем том, что освещало всю их недолгую жизнь.
Жизнь этих молодых людей навсегда изменилась как только они поставили свою подпись под контрактом, еще там в Скайриме. Их кривая закорючка, выведенная волнующейся рукой, была тем поворотом ключа, открывающим дверь в мрачный коридор, в эту финишную прямую всей их жизни. Этот путь возможно еще осветиться редким блеском одиночного, ни к чему не приведшего героизма, того самого, который делается лишь для того, что бы сделать хоть что-то, производимый больше от чувства скорой гибели, от желания сделать поступок, после которого, истекая кровью, было бы не жалко прожитой жизни.
Чем то абстрактным, бесформенным казалась жизнь при приближении к берегам Сиродила, что то серое, смуглое и темное, подобно серым тучам витало в рассудке добровольцев, собравшихся на палубе поглядеть на далекие, еще не оформившиеся в нечто твердое и цельное, берега огромного погибающего материка. Но пока он был только полоской земли на горизонте, чем то, что должно вскоре предстать во всей своей ужасающей красоте, пред ликом того, кто так страстно хотел узреть сие кошмарное по своей сути и содержанию Скопище Зла.
Словно следы от гигантской змеи, проползшей по мокрому пеплу, вились высоко в небо серые струи, исходящие из десятков недавно догоревших и теперь источающих облака зловонного дыма деревень, мелких городков, дозорных башен и просто гор трупов, подожженных прошлой ночью и все еще до конца не затухнувших. Но горело не только творение человеческое. Даже природа, творение всемогущих богов, тлела и шуршала пепельными листьями на деревьях, лепестками ромашки, трещала пшеницей, недавно собранной в аккуратные снопы. Всё, что было так величественно и могущественно в своем вездесущем положении, всё, так нами любимое, всё это кануло в лету, оставив после себя лишь горы черной золы и обгоревшие пеньки, подобно изваяниям безумного скульптора возвышающиеся среди безлюдной пустыни.
Остекленевшими глазами смотрел Серафим на панораму своего будущего, расползающегося в дымке неосознанного им самим чувства приближающегося кошмара. Это не было похоже ни на что ранее виданное, все как будто происходило в самую страшную и поропрочичающую минуту ночного кошмара. Где то в глубине черепа, рядом с опухшей барабанной перепонкой звенели колокола, на что им отзывался шелест листьев расцветающего шиповника.
- Серафим, послушай. – Пробормотал рядом тоненький голосок.
Серафим нервно оглянулся и увидел младшего Шипкина, стоящего словно одинокая березка среди дубравы. Этот маленький эльф всем своим жалким видом внушал скорее чувство безнадежности, чем необходимое сейчас ободрение. В его выпученных глазах, налившихся свежими детскими слезами выражался неподдельный страх и волнение, которое так свойственно эльфам, особенно попавшим впервые на войну.
- Что тебе? – Как будто только что проснувшись спросил Серафим.
- Тебя капитан зовет. Кстати, ты когда нибудь бывал в Сиродиле?
Этот неуместный вопрос заставил Серафима замешкаться.
- Нет. Не бывал. – Бросил Серафим и хотел было уже идти, как эльф вновь вставил еще более неуместный и бестактный вопрос.
- А почему? Я вот был, мне брат рассказывал… Когда меня из Морровинда везли, остановились в Сиродиле. Красиво там…
Серафим понял что тот имеет в виду и притворно улыбнувшись, пошел к капитанскому мостику. Не сказать, что бы он презирал маленького, слабого эльфа. Они с детства жили в одной деревне, вместе ходили пасти коров, вместе удили пираний в реке. Все делали вместе, не смотря на желание. Совместное сосуществование в узком кругу деревенского рода, четкие границы и наскучившие лица сделали из них одну семью, одну крепкую общину, уничтожающую всякое презрение между ее членами. Даже самые мелкие разногласия пресекались в корне, каждое действие направленное на подрыв этих медных устоев карались общественным мнением и дисквалификацией на неопределенный срок, что было равносильно гибели. Их жизнь была скучна, но цельна, в ней не было место мечтам и надеждам, ибо каждый день был выживанием, битвой, поражение в которой было смертью не только одного, но и всех. На большее члены этой общины не могли надеяться. Какие могут быть мечты, когда ночью, за порогом дома, подстерегает стая диких волков, когда каждое мгновение это возможная смерть. Такова темная, неприветливая реальность, такова жизнь этого страшного времени. Все это ужасно, но в то же время естественно как день и ночь, как рассвет и закат, как сама жизнь, которая двигается настолько быстро, что не успеваешь понять мотивы сего движения.
Капитан, что стоял подперев бока своими огромными ручищами, был старым, сутулым человеком, познавшим на своих плечах все тяжести корабельной службы. Где только не побывал этот отважный старик, сколько островов истоптал своими кованными сапогами, сколько человек пало под ударами его клинка, всего не перечесть. Его несколько раз приставляли к награде, уверяли что он незаменимый капитан, что таких капитанов как он единицы во всем Скайриме, много говорили, но мало сделали. Как плавал тридцать лет на маленьком кораблике так и сейчас плавает, даже не помышляя жаловаться на жизнь. Этот человек был образцом порядочности и честолюбия, гордости и чести, которая сейчас, к величайшему прискорбию, придается забвению.
Старая, беременная матушка земля готовилась родить свое очередное дитя, уродливое существо, смесь всего самого ужасного и неприятного, что только могло забродить в глубине энергетических воронок Нирна. Эта сущность, закономерность или возможно дар людям, за долгие бдения и прославления всего прекрасного что есть на этой земле, вышла как пар из деревенской бани и понеслась, полилась по полям и лугам. Все кто видел ее, все кто смог прикоснуться к ней тотчас же умирали или же оставались навеки полубезумными философами и мыслителями, монахами и простыми сумасшедшими, от которых отворачивался всякий кто еще не видел сию сущность. Неизвестно, была ли Земля рада рождению такого дитя, но было точно известно, что человечество, каким бы они до сего времени не было, навсегда его возненавидело и стало слугою его, мстительным рабом, стремление которого к свободе пропорционально страху хозяйского кнута. Так было положено начало всему самому ужасному и кошмарному и оттого притягательному и захватывающему. Именно этот пар из преисподней увидел Серафим на горизонте, увидел, что бы стать рабом этого мутанта с человеческим лицом и душою мертвой мухи на подоконнике. Сердце, при виде этого истошно кричащего ребенка, смуглой молодой девушки лежащей с перерезанным горлом и сотни жужжащих пчел над цветочным полем сжималось, скованное льдом жалости и зацементированное искусственно созданным чувством беспомощности, чувством приближающегося тайфуна из отчаявшихся смертников, для которых жизнь нечто большее, чем просто существование в телесной оболочке и прозябание в праздности.
- Серафим, можно вас на минутку? – Спросил капитан и указал на дверь в свою рубку, твердую как мускул титана.
Серафим естественно подчинился, ибо не мог не подчиниться, будь он даже офицером. Вместе они вошли в хорошо пахнущую деревом, твердостью и мощью рубку, обставленную по последним мечтам современного мореходства, то есть по минимуму разного ненужного, эстетствующего, отвлекающего внимание от неотложных дел, а также всего, что так модно было ставить в рубке всего несколько лет назад, то бишь бутылку с первоклассным ромом или же баночку с сушеным кальмаром, нарезанным тонкими ломтиками и хорошо засоленным и даже иногда чуточку подкопченным. 
- Слушай, Серафим, - Капитан сел в кресло за свой огромный дубовый стол и забив трубку табаком, начал медленно пыхать дымом и продолжать свою речь. - Ко мне сейчас заходил твой видимо очень хороший друг и в очень даже недвусмысленной форме, намекнул мне, что ты очень неплохой солдат, участвовал в нескольких прошлогодних компаниях и вообще мужик не плохой.
Тут он очень пристально, слегка прищурившись, глянул в глаза Серафима и улыбнулся своей мужественной, старой улыбкой расчетливого капитана. В его покрасневших от долгого всматривания в подзорную трубу и чтения научных трактатов (которые он читал ежедневно, с нескрываемым упорством и усердием, иногда прочитывая за день до ста страниц) глазах мелькала та отческая любовь и забота, которая ощущается каждым молодым солдатом в уже пожилом офицере, пусть даже и бесчеловечно строгом и требовательном.
Серафим был до глубины души поражен, обескуражен и готов был уже ретироваться, дабы не выставить себя дураком в глазах высшего офицерства, но быстро одумавшись и собравшись, решил идти туда, куда его уже направили, то есть на распутье двух известных каждому рискованному человеку дорог.
- Мои физические и умственные данные не на много отличаются от среднестатистических. Мне совершенно все равно где и в каких условиях исполнять свой священный человеческий долг… долг сражаться за свое Отечество.
После таких слов капитан окончательно размяк и начал улыбаться широко и нежно, как улыбается отец, увидев свое новорожденное дитя.
- Красиво говоришь… хорошо, очень хорошо.
Серафим обтер рукавом вспотевший лоб и продолжил стоять перед поглаживающим свои роскошные усы капитаном.
- Коли так, солдат, тогда перевожу вас в элитную часть. Редкую и крайне специализированную. Шансов выжить в ней конечно побольше, но и ответственности тоже не мало.
Серафим стоял и не знал что сказать. Все внутри него сжалось и приобрело позу закутанной в паутину мухи, которая уже перестала сопротивляться и просто тупо поддалась течению заканчивающейся жизни и тягостной судьбы. С одной стороны, было пределом мечтаний попасть в элитную часть, сражаться плечом к плечу с лучшими вояками Тамриэля, а с другой, было понимание, что нет совершенно никаких умений, навыков и банальных характеристик, что такую ответственности ему вряд ли удастся выдержать. На щеку села большая зеленная муха и просидев не больше двух секунд улетела.
- Так точно. Я буду делать что могу. – Только и смог выдавить Серафим.
Подсознательно, он понимал, что ему не сладить с самим собой, что новая жизнь раздавит его как муху на подоконнике, но в то же время чувствовал некоторую гордость за себя и за свое приближающееся будущее. Он представил как приходит домой, увешанный наградами, в богатых доспехах, на белом коне с блестящем на солнце мечом и горделиво ступает на порог свей хижины где его встречает мать и сестра. Эти картины так сильно его впечатлили что глупо улыбнувшись и дернувшись всем телом он одним махом выбежал из рубки, довольный и полностью избавленный от страха.
Приближался берег. Его серые, таинственные дебри, сплошь заросшие сухими деревьями с которых уже давно опали все листья и пепел облепил голые их ветви, заполнялся жарким и в то же время сухим трепетанием воздуха. Добровольцы готовились сойти на берег, они затягивали пояса, проверяли содержимое карманов и поправляли шапки на буйных головах, словно этот первый шаг на неведомую землю был также и первым боем.

Сообщение отредактировал LordHaosa - 28.08.13 - 19:44

[LordHaosa]

   Проехав несколько часов без остановки по дорогам и небольшим дорожкам, извилисто плутавшим между лесами и полями Ульфгриб и Эрибауза окончательно уставши и замерши, наткнулись на маленький домик, похожий на таверну, переоборудованную в придорожный госпиталь. На дверь был приделан холстиной плакат, который обычно вывешивается в Храмах Мары, такие же плакаты висели со всех сторон таверны, для того, что бы увидевшие его враги не приняли за укрытие противника.
   Соскочив с лошади, Ульфгриб помог Эрибаузе направиться вслед за ним, после чего, осмотрев ничем не приметные окрестности, уж довольно сильно заволоченные тьмой он направился к таверне, велев своей спутнице ждать его на улице.
Холодный ветер, колкий и не приятный, словно бритвой резал лицо Эрибаузы, молчащей и понимающей как важно сейчас слушаться Ульфгриба и проявлять максимум дисциплины и выносливости, которой она была обделенная с самого рождения.
   Дверь таверны скрипнула и холод, резко смешавшись с теплом, отдался приятным чувством по всему телу Ульфгриба, входящего робкими шагами в пропитанное кровью и болью помещение. Десятки человек, самого разного рода и порядка лежали на полу, столах, стульях и даже ящиках, сдвинутых вместе. Весь незанятый ранеными пол был буквально пропитан кровью, стены были в красных брызгах, потолок под которым была подвешена люстра, горящая парой догорающих свечей, дрожал от боязливо бегающих теней. Ульфгриб почувствовал как к горлу подбирается ком. Он многое видел, многое знал, и многое испытал на собственной шкуре, но такого грязного и тусклого, безнадежного места он еще никогда не видел и даже не предполагал увидеть. Люди порой лежали друг на друге, где кровь без остановки идущая из гноящихся ран вверху лежащих струями стекала на искаженные от боли лица внизу лежащих. Кто-то переворачивался с боку на бок, так что под ним скрипели ножки столов, на которые несчастный был положен просто так, без какой либо простыни или хотя бы тряпки. Среди всего этого застойного хаоса на маленькой табуретке сидела молодая девушка, если даже не девочка, в длинном платье до пола и в пол голоса читала какую то молитву на неизвестном Ульфгрибу языке. Возможно эта молитва и была причиной такой адской тишины, эта молитва возможно давала силы не стонать от боли а стиснув зубы слушать и повторять.
   Увидев Ульфгриба, служительница опустила книгу и с таинственным взглядом стала смотреть, что же предпримет вошедший. Кто то из раненых поднял голову и тут же, опустив, отвернулся, словно ожидая то ли расправы, то ли облегчения участи.
   -Здравствуйте. – Пробормотал скованными холодом губами Ульфгриб и еще раз окинул помещения взглядом. – Я Ульфгриб.
   Он хотел попросить служительницу дать ему немного еды и теплой одежды, но, увидев страдающих, тут же застыдился своего желания и решил уж было идти, как девушка глухим голосом сказала:
   - Вы ранены?
   - Нет. Только замерз и проголодался, но ладно, не нужно ничего…
   Ульфгриб все сильнее хотел покинуть это страшное место, его просто тянуло наружу, к холодному, но, по крайней мере, свежему воздуху.
   - Нет, останьтесь. У вас кровь на плече.
   Только сейчас Ульфгриб вспомнил, что поранился, когда бежал от культистов в Имперском Городе. Холод и волнение не давали проявиться острой боли, которая, теперь, словно раскаленным железом стала жечь плечо, расходясь и расплываясь по всей руке, заходя даже за шею и поясницу.
   - Нет, ничего. Ерунда. Я должен идти.
   - Постойте, я не могу выпустить раненого. Я служительница Мары, я давала клятву целить и помогать пострадавшим вне зависимости от тяжести полученных ими ранений. Присядьте вот здесь, около бедняги Олбдрига… Да, да прямо сюда, где у него должны были быть ноги. – Девушка показала на уголок ящика, на котором сидел, забившись в угол безногий бородатый норд, держащийся за свои окровавленные обрубки и смотрящий, куда то вдаль, в завешенное простынями окно.
   Служительница удалилась и оставила Ульфгриба наедине с десятками раненых, смотрящих на него с таким презрением и отвращением, что казалось, именно он виновен в их безрадостном положении. Орки в тяжелых доспехах, эльфы с разрубленными руками, ослепшие, ничего не евшие и не пившие имперцы, даже культист лежал на полу, придерживая повязку на животе. Ульфгрибу стало стыдно за то, что он, с маленькой царапиной на плече сидит здесь и смотрит на всех как будто с некоторым превосходством, словно красуясь своим видом и способностью продолжать свою бурную жизнь. Они не знали кто он такой, они даже не могли представить, с чем ему пришлось столкнуться и как много на нем ответственности за будущее всех их, немощных страдальцев.
   Подошла служительница и начала медленно зашивать рану, как только что вышедшая из медицинской академии студентка, старающаяся всем своим видом показать, что она принадлежит к почетной и привилегированной касте врачей, служительниц Мары. Нагибаясь, она внимательно рассматривала зацепившую плоть тупую иглу, поднимала ее над головой и вновь вонзала в тело. При этом действе она как-то странно щурилась и кривила лицо, как маленький ребенок, провинившийся, но не понимающей всей справедливости постигшего его наказания. Ее тонкие губы то резко сжимались, то вдруг выпирали наружу, словно она хотела прикоснуться ими к ране. Волосы на ее голове трепетно взлохматились, плечи поднимались, а локти чуть заметно подрагивали, словно у самого дрянного пропойцы или посетителя грязного кабака. Ульфгрибу было вроде как все равно на ее внешность, ему хотелось побыстрее закончить эту процедуру, встать и выйти на улицу, к наверняка уже замерзшей Эрибаузе. Но эта молодая девичья старательность, так ярко выражающаяся в поднятии руки с иголкой, во внимательном вглядывании, во всем ее свежем, но уставшем чувстве, было что-то привлекательное и притягательное для Ульфгриба. За окном стали раздаваться звуки начавшейся метели, что-то стучало в окно, где то даже, казалось, упало вековое дерево. Но Ульфгриб уже не о чем не думал, он сидел и смотрел, как колышутся волосы на голове служительницы, как двигаются ее плечи и как она старательно копошится у его ранки.
   - Кстати, вы не сказали своего имени. – Пробормотал сквозь сладкую боль Ульфгриб.
   - Элезия. – Сказала, чуть улыбнувшись, служительница и подняв на мгновение глаза, тут же их опустила.
   - Красивое имя… для служительницы.
   Докончив через несколько часов врачебные процедуры, Элезия оделась и велела Ульфгрибу собираться, ибо раненые ждут. Ульфгриб нехотя оделся, взглянул на чистое утреннее солнце, на белеющие сугробы и довольно улыбнувшись, вышел за дверь.
   - Бугорчик. – Пробормотал испуганно Ульфгриб, увидев бугорчик.
   Растолкав и распихав его, он обнаружил под ним засыпанную снегом Эрибаузу. Она была мертва.

[LordHaosa]

   Из глубины тусклой ночи поднимался горестный, пропитанный сотнями погибших бойцов рассвет. Солдаты выходили из своих палаток и приготавливали оружие. Приближалась страшная битва. Решающая. Армия Скайрима стянула резервы и приготовилась к решительному броску с целью отбить побережье у повстанцев и спешным маршем идти к Имперскому Городу.
   Серафим занял позицию в отдалении от основного отряда и обнажил короткий меч. Командир Ярг Аифуипсион поднял над головой двуручную секиру и басом крикнул:
   - За Скайрим!
   И секунду помедлив, добавил:
   - За Империю!
   Оттолкнувшись обшитым железом сапогом от глинистой почвы, Ярг бросился вперед. За ним побежали солдаты. Серафим подождал пока все удалятся на несколько метров от позиций и тоже побежал вперед. Хотя, сказать побежал, будет преувеличением, он мелкими перебежками, по сути зашагал по склону.
   Солдаты ожидали огненного смерча, молний и сотен стрел, но ничего такого не было. Абсолютно. Прячась за крепкими нордскими щитами, они бежали и внимательно всматривались в темные лесные массивы. Глаза неуверенно шарили по вековым дубам и не могли найти даже тени какой-либо жизни или даже следа ее присутствия. Лучники за спинами натянули тетиву и ждали когда появится враг, но он упорно не появлялся.
   «Неужели ушли? Неужели? Ушли?! Ушли!» - мелькали в голове Ярга беспокойные мысли.
   Словно бурная волна, радостная догадка пронзила мозги солдат. Они сбавили шаг и опустили щиты.
   Да, враг отступил. Отступил. Навсегда. Возможно это подошли имперские легионы, возможно… сам Тайбер Септим сошел на землю чтобы избавить свое горящее Отечества от скверны. Улыбки обозначались на лицах бойцов; они ликовали, дрожали от радости и били мечами о щиты.
   Серафим шел позади всех и первым, что он услышал, после торжествующих возгласов своих товарищей, был пронзительный свист, а за ним крик падающих солдат. Враг появился из неоткуда. Неожиданность не позволила солдатам вовремя поднять щиты и первые ряды с воплем ужаса и обиды покатилась вон со склона. Вторые и третьи цепи, за которыми шел Серафим, сначала тоже ничего не поняли, но потом встрепенулись и бросились вперед, пытаясь найти среди убитых Ярга.
   За стрелами последовали огненные шары, вспышки молний, потоки жидкого азота и острые дротики, которыми повстанцы управлялись с удивительным искусством. Раненые, обгорелые, войны начали отступать. Но только на этот раз отступление было собранным, подконтрольным всеобщему чувству долга и чести. Потоки огня и стрел косили солдат как копны ароматного сиродильского сена, падающего вместо благодатной земли на горящую плоть Империи.
   Серафим, никогда не подозревавшийся в желании умереть, спрятался за огромный и, надо сказать, единственный валун на всем побережье и понял, что потерял в пылу бега свой короткий меч. Позор на потерявшего свое оружие солдата сливалось в поединке с желанием сохранить свою драгоценную шкуру. Победило второе, и Серафим свернулся в позу эмбриона и так замер. Он лежал так, наверное, минуту, а может и две, но точно не больше, потому что рядом раздался властный голос Ярга:
   - Рядовой Серафим! Серафим, сюда, быстро, держать оборону! Это приказ!
   Ярг стоял в двадцати шагах от Серафима и размахивал секирой, стараясь отогнать от себя нескольких повстанцев, решивших взять храброго норда в плен. Серафим не мог ему ничем помочь. Оружия поблизости не было, а бросится на врага с голыми руками, не позволяла трусость.
   Стрела пронзила бедро Ярга и, падая, он почувствовал, как по телу медленно разливается яд паралича. Сопротивляться не было сил. Повстанцы повязали обмякшего вояку и потащили к своим позициям.
   Битва была проиграна. Окончательно и бесповоротно. Несколько уцелевших солдат были около кораблей и готовились убраться с материка, чего бы это им не стоило.


добавлено LordHaosa - 23.05.15 - 22:50
Тем временем Ульфгриб достиг полуразрушенной каменной башни, в которой когда-то располагался наблюдательный пункт Седьмого Легиона. Пустующие помещения навеивали на уставший и изрядно потрепанный рассудок Ульфгриба нежную, плачущую слабым зельем лечения  тоску, от которой можно было спастись только в нескольких пинтах меда или бутылочках свежего, только что вынутого из холодного колодца, вина. На самой вершине, где когда-то стоял лучник, готовый в любую минуту выпустить парочку отравленных стрел в очередного разбойника или некроманта-вампира, сейчас находилась лишь скромная табуретка, сколоченная ловким эльфом в давно забытые времена и служащая в данное время подставкой для небольшого сундучка, в которые обычно кладут свои фамильные драгоценности, во множестве расплодившиеся по Сиродилу бедные рыбаки. Бледный, едва переставляющий ватные ноги Ульфгриб, достал из кармана отмычку и как учил его хороший друг еще в Коллегии Винтерхольда, осторожно вскрыл замок. Внутри было мало чего ценного, не считая бутылки с перебродившим вином и пары септимов, которые, по правде сказать, не отличались в ужасное время всеобщей, как духовной, так и материальной смуты, какой либо практической пользы. Действительно, зачем нужны деньги, когда достать можно все что угодно, просто зайдя в первый попавшийся дом и съев со стола столько еды, сколько хочешь и, испробовав столько женщин, сколько позволит твоя сексуальная отвага и мужская воля. Лишь одно единственно вино, всепрощающее и нейтральное ко всяким твоим проблемам и печалям, не беря ничего взамен, предлагает тебе расслабиться в чертогах алкогольного дурмана, а значит, в очередной раз слиться в долгом поцелуе с прекрасной богиней блаженства. Ульфгриб был полностью опустошен: потеря Алазадралии, смерть стольких людей, связь с которыми была сильнее связи колец в свинцовой цепи, гибель мира, ответственность в поиске артефактов, любовь и долгое падение на дно морального колодца, который очень напоминал ему тот старый, во дворе отчего дома, наполненный восторженным чувством праздника. Ведь тогда ему казалось, что начинается новая глаза в его жизни, учеба в Коллеги Винтерхольда, полные счастья полосы на черном небе, объятья любимой девушки и радостные глаза матери Хабы, треплющей его молодые северные волосы. Ульфгриб пил большими глотками и плакал. Плакал оттого, что изменил жене, бросил своего сына, отправился в путь, который ему не по силам, разбил свою жизнь о твердь народного счастья. Вся эта суматоха, адская боль во всем теле, холод и чувство, как в скором времени доктор ловким движением отсечет его пальцы на ногах и бросит собакам, которые понюхают их и с отвращением убегут куда подальше, ибо это уже невозможно терпеть. Он давно замерз и скоро превратиться в эти гнилые, посиневшие и обретшие зловоние пальцы, которые доктор мира с презрением бросит на задворки истории. Вино возбуждало в нем чувство горести, но не такой, какая обычно бывает у трезвых, а совершенно другое, более четкое и дикое; ему хотелось спрыгнуть с этой дьявольской башни на камни и покончить со всем эти раз и навсегда. Но в кармане напоминающе пульсировали артефакты, и эта мысль с болью откидывалась. Он достиг высшей степени рабства, когда нельзя даже спокойно умереть, то есть сделать то, что естественнее и чище всего на свете. Да, он превратился в презренного раба, и даже зараженные чумой крабы, чье мясо по вкусу напоминает жир тролля, воротят от него свои подвешенные на нервных окончаниях глаза и нервно стучат клешнями, наверняка представляя, как отрывают они от него руки и только потом ноги и голову. Вино заменило ему разум, но подсознание, движимое самим Дагот Уром, все еще теплилось в разложившимся теле и это было прекрасно, господа, поистине прекрасно. Облокотившись на уродливые бойницы, Ульфгриб смотрел на искрящееся побережье и думал о своем сыне Серафиме, даже не догадываясь, как близко он от него находится. Наша жизнь похожа на жизнь дракона: такие же постоянные крики, взлеты и падения, а в итоге смерть от блохи со стрелой в колене. Но об этом Ульфгриб был уже не в состоянии думать. Он упал на холодный пол башни и смотрел на черное небо, на фоне которого, до рези в глазах пульсировал яркий шар вечного светила Нирна. Ульфгриб забылся, растворившись в отходах жизнедеятельности междуречного пространства, выстланного из паутины, сотканной из уродливых душ членов Темного Братства. Этот бессвязный поток, так называемая струя, извергаемая из пасти адского чудовища под названием мозг, все сильнее и сильнее захватывал все пространство вокруг Ульфгриба и превращал углекислый газ, выдыхаемый им, в винные пары, издалека похожие на душу дракона, поглощаемую Довакином. Да и кто мы такие, если не впитыватели вина, представленного в виде души дракона под названием Ульфгриб. Души, которая изрядно потрепана судьбой и алкоголем, скумой и постоянными размышлениями, отголоски которых иногда долетают и до вас, дорогие читатели.

добавлено LordHaosa - 24.05.15 - 15:55
   Ульфгриб отрыл затекшие веки и увидел перед собой поросшую мхом поверхность каменного полотка. Он лежал на теплом меху кровати, а рядом висело красное знамя повстанцев, на котором были аккуратно выведены три стрелы, вокруг которых извивалась жуткого вида рептилия.
   - Вы проснулись? Это большая честь говорить с вами. Мне, простому служителю Евптахия, было очень сложно вымолить у начальников права допросить столь известную личность как вы, Ульфгриб. Знаете, про вас говорит весть Тамриель, точнее то, что от него осталось. На вас возлагают большие надежды, Ульфгриб.
   Ульфгриб повернул голову и увидел сидящего за небольшим квадратным столиком человека. На голове его красовался кожаный шлем, пошитый в некоторых местах красными лентами. Перед ним стояла бутылка вина и тарелочка с кабачковой икрой.
   - Кто вы, уважаемый? – пробормотал Ульфгриб, вставая с кровати. Голова раскалывалась от адской боли, но, даже не смотря на это, он удивился, что никто не останавливает его, а человек за столом даже обрадовался и предложил ему сесть перед ним.
   - Я уполномоченный коммисар, которому приказано допросить задержанную в ночь на десятое число сего месяца, на вершине башни, личность, разыскиваемую... Давайте лучше по существу: вы задержанный, но это вы уже поняли, и теперь вас должны и я бы даже сказал, просто обязаны, казнить. Должны.… Но нет, у них другие планы на вас. Это прискорбно и одновременно ужасно интересно и вполне оправдано. Вы великий воин, Ульфгриб, вы прекрасно сложены, знаете немало заклинаний и вообще положительно прекрасны, неудивительно, что начальство решило проявить к вам увеличенный интерес, - человек задумался, - отличное вино, господин Ульфгриб. Алкоголь – это слабость путешественников и порок алхимиков и вижу, вы как раз принадлежите ко вторым, скромным служителям бутыли и гриба. Да, помню, по молодости я тоже увлекался алхимией. Я считал, что по отцу я гриб, а по матери морозная соль. Хорошо, что потом я вырос и вся эта дурь вышла из меня вместе с нейронами и алкогольными парами, прости их Акатош. Алхимик должен быть трезв и холоден умом, но тепел руками и горяч сердцем, ведь какое зелье может сделать маг с трясущимися ладонями и размякшими мозгами? Только слабое зелье лечения, прости его Акатош. Это тревожное и одновременно ласкающее подушечки пальцев чувство, когда в пробирку вливается зеленая слизь, расталкивающаяся в протоках легких сужений и растекающаяся в просторах благодатных широт. Ради этого стоит быть алхимиком, согласитесь. Хорошее воспоминание есть услада членов и прихоть левого предсердия, так сильно сокращающегося в моменты величайшего душевного напряжения, когда каждая жилка твоего рассудка содрогается, и невозможно оторвать глаз от картины, словно наркотический ковер расстилающейся перед твоим воображением. На нем есть все, что нужно каждому живому существу: и грибы, и прекрасные девы, разлагающиеся, но не настолько, чтобы стать менее прекрасными, алхимические лаборатории, драконы и легендарные крики, повергающие врагов Империи к ногам прародительницы всего мира. Да, это моя страсть, говорить о жизни и убивать одновременно, философствовать о вечном, и вместе с тем прерывать и без того короткие детские жизни. Может, все-таки моя мать морозная соль, а отец – гриб. Может поэтому у меня такое холодное сердце и такие длинные грибницы, пробирающиеся в суть вещей и причинно-следственных связей, с помощь которых я с легкостью создаю все что угодно, начиная с простого даэдра и заканчивая вторым Нирном. Это самое простое и банальное объяснение, которое давно у меня на уме и сколько я не пил скумы и не заедал ее копчеными имперскими младенцами, все еще не вышло из него и прости меня Акатош, мне это ужасно нравиться. Помню, однажды мне повстречалась одна хорошенькая девушка, нордка с прекрасными голубыми глазами и светленькими волосиками. Тогда я еще не знал прелести Евптахия и был ужасно целомудрен. Мне пришлось ползать у ее стройных ног, целовать патлы ее гниющих рук. И да, именно после того, как я поцеловал кончики ее пальцев, я окончательно убедился в том, что моя избранница зомби, вышедшая из своей могилы, чтобы найти меня, своего единственного и миленького человечка, родившегося в простом домике в Имперском Городе рядом с живописным ручейком. В нем иногда плавали тела имперских солдат, которых я убивал поздно ночью и выбрасывал в реку, чтобы выйти утром и усладиться видом своего существования и возможно приобщиться к прекрасному, ведь можно нарисовать удивительно хорошую картину, имея талант и парочку баночек скумы; куда уж без нее, прости ее Акатош. Или вот еще, помню, история была: я стоял тогда под окнами своей жены, Уйкальдии и хотел бросить ей в окно записку, в которой говорилось, что я навсегда от нее ухожу, потому что люблю свою новую возлюбленную, блондиночку с посиневшими пальчиками. И я действительно бросил, да так ловко, что разбил окно, а заодно и голову ее любовничка, который в отличие от меня любил горячую плоть Уйкальдии больше хадркорной страсти мертвеца. Он не понимал, что девушка должна быть холодная, как городская стена Виндхельма и железная, как пресс Ульфрика Буревестника. Даже не знаю, за что он ее полюбил? Может, за отвратительные крики, которые по ее слабому разумению, были похожи на утренние ругательства Серобородых, прости меня Акатош. Выбегает моя женушка на балкон и видит меня с топором в руках, раскрасневшегося от радости и ревности, бешеного воителя, истребителя светящихся мотыльков, совсем недавно лобызавший члены своей возлюбленной, то есть, как ты уже понял, величественного в своей нордской простате. Я разрубил ее пополам, а потом еще немного порубил стражу и скрылся в тумане анонимности и полного человеческого непонимания. Потом мы повенчались в одной заброшенной часовенке Шиогората и жили вместе до тех пор, пока я не понял, что это я на самом деле зомби, а моя возлюбленная живее всех живых. Тогда я попытался размозжить голову о колокол всеобщей гласности, но у меня ничего не получилось. Вопли моей тлетворной совести были громче крика умирающего драурга,  который впрочем, смогло заглушить крепкое слово Евптахия, сошедшего с вершины паучьего царства на зернышко добродетели существа моего и пронзившего его словно стрела члена Темного Братства. Я просвещенное насекомое, рептилия грядущего дня, сокровище Нирна, оберегаемое всем народом. Хорошо мы с тобой сидим. Сидим и смотрим на это вино и думаем, как хорошо было бы поцеловать хорошенькую девочку в зеленом платьице и замылить роман, после которого сено в огороде дядюшки Фарагота будет гореть подобно порталу в Обливион и дрожать, словно поджилки императора Мартина, впервые увидевшего даэдра, ну того, с головой крокодила. Эта прекрасная пора первой любви, эти сногсшибательные взгляды из под плеча, кровавые сопли на подушке и слезы, роняемые на портрет серного призрака, плесневелого, соленого и горького, от того, что ты, ничтожная птаха свободы, недостойна даже взглянуть в глаза прекрасного создания, этого Неревара, Вивека и святой Альмсиви, из останков которых ты выложишь в итоге имя единственной, прекрасной, симпатяги, отражения в зеркале Мары. Ты будешь писать его, и кричать, писать и рыдать, размахивая руками, отгоняя иллюзии и бесплодные фантазии твоего больного рассудка. Ульфгриб, мы победим, Евптахия никто не уничтожит, он будет вечно жить в наших душах, и когда-нибудь, все равно напишем имена своих любимых на почве этого мира. Да, напишем, и это будет торжество, триумф, апогей. Да!
   - Иди проспись, скума, - сказал Ульфгриб и вырубил его ударом ноги.

[LordHaosa]

   Во внутреннем дворе, судя по всему, готовились к торжественному параду или, как удалось услышать Ульфгрибу, «восторженному соитию с остаточным явлением Евптахия». Каждые две недели сектанты выходили из своих жилищ, походных палаток и изб и вступали в массовый контакт с Евптахием. Ульфгрибу повезло выйти именно в это время.
   Десятки повстанцев, в мантиях, доспехах самого разного класса тяжести, с клинками на поясах, стояли на коленях в широком кругу и вздымали руки свои к чистому вечернему небу. На нем зачиналось нечто непередаваемое. Сверкающие щупальца радиальной энергии выстреливали из самого центра неба и попадали в напряженные ладони сектантов и распадались на блестящие в лучах заходящего солнца искры, падающие на землю и превращающееся в лепестки чудного растения, описания которого, уверен, не найти в Кратком справочнике флоры Тамриеля. Глаза повстанцев горели диким пламенем, словно жидкий огонь струился из их дрожащих зрачков. Но вот кровавая нить задрожала, подобно бешеному жеребцу и над крепостью раздался пронзительный голос:
   - Радуйтесь, сыны и дочери всемилого Евптахия, отца грибов и матери драконов, прародителя всего сущего, пустынника нашего отчаяния. Он говорит, он вопит в пустоте этого мира, он взывает, он просит исполнить волю его и завет его. С надеждой глядит великий в души ваши, в полной упования голове его значится вера в правдолюбие ваше и крик совести крупицы чистоты души вашей. Возрадуйтесь же его милости и слушайте просьбу отца души и господина тела ваших. Зло, что растеклось и разошлось по миру сему, есть пагуба смирения братии нашей и подлежит сия известь телесного обличия полному искоренению и забытью в пространствах памяти брата и сестры Евптахия. Тремя печатями и десятью проклятьями защищено то зло от силы мощи нашей и глупостью членов сего царства закрыто памятное слово веры их. Но не унынием грусти распустите вы свои путы, а верою в прикрасы мира следующего, ознаменуйте торжество силы вашей. Враг есть, но есть также и пошлость глупости их, и величие в единстве наше. То сомкнется и разверзнется над всем океаном плавильная печь битвы паука против сыромятного доспеха сушеного варвара.
   Ульфгриб слушал, и злорадная улыбка расходилась по его лицу. Он хорошо помнил этот немного шепелявый голосок; он раздражал его еще в Коллеги Винтерхольда.
   Мелкими перебежками он обернул площадь и забрался на вершину башни, благо ее охранники слушали послание вместе с остальными. С башни можно было отлично разглядеть побережье и пылающие огни бушующего сражения.
Стащив из одного внутреннего помещения мантию, Ульфгриб прикинулся повстанцем и присоединился к общему сумасшествию. Рано или поздно это должно было закончиться, и ворота откроются; обязательно откроются.

[Vikki]

>> LordHaosa:
Восхитительно!    Пишите дальше!

Потоки огня и стрел косили солдат как копны ароматного сиродильского сена, падающего вместо благодатной земли на горящую плоть Империи.

Виктору Степановичу тоже наверняка бы понравилось.

[LordHaosa]

   - Зелья левитации!?
   - Так точно, ваше превосходительство!
   - Мечи!?
   - Так точно, ваше превосходительство!
   - Мы входим в зону боевых действий. Ведите себя согласно инструкции, солдаты, и не забывайте о бдительности. Вольно!
   В рубке остались только легат Нильс, адмирал Грегориус и данмер в длинной мантии, на полах которой были изображены странные рисунки, по всей видимости, имеющее некое отношение к двемерской культуре.
   - Как вы думаете, адмирал, надолго мы здесь задержимся?
   - До тех пор пока на моей родине война, я буду сражаться, и пусть для этого мне придется десяток лет пролететь на этом железном чудовище.
   Легат поклонился, вышел на верхнюю палубу и подошел к краю борта. Рядом пролетали пушистые облака, а внизу, в нескольких сотнях метров под брюхом корабля, бесшумно двигалось зеленое море из густых сиродильских лесов.
   Он не помнил, когда последний раз бывал в этих местах. Сколько лет прошло с последнего дня, проведенного на родине, в тиши имперских лесов, на ровных дорогах Сиродила. Всю свою жизнь он провел в постоянных битвах и походах: служил простым стражником в Морровинде, потом Великая Война, восстание Братьев Бури, вечные битвы, служба, служба и не одного спокойного дня. Даже когда император лично вручил ему доспехи и меч легата, его все равно мучила тяжелая неустроенность жизни. Детей нет, жены нет и что уж тут говорить о доме и тихом очаге, с пыхтящим над ним котелком. У него были деньги, поклонницы, но не было гармонии, спокойствия, этого легкого ветерка, бьющего в лицо бегущему в легком доспехе человеку. Ему не хватало тепла родных рук и взгляда милого друга, которому он мог бы поручить свою жизнь. Да, у него были верные боевые товарищи, но все они погибли, истлели в холодных землях Скайрима или живьем сгорели в Обливионе. У них нет могил, им не поставили памятников. Одно радует – их не забыли. Подвиг  благородных солдат Империи в сердцах благодарных потомков и в его тоскливой памяти.
   Под ногами постоянно что-то неприятно скрипело и хрустело. Двемерские механизмы, оживленные бретонской магией смогли поднять обитый железными пластинами имперский фрегат в воздух и даже более того, переместить его с одного места на другое. В рубке адмирала была даже прибита табличка с вычурной надписью: «Двемерские технологии, Бретонская магия, Имперская доблесть». Легату выпала большая честь поучаствовать в первом дальнем полете этого железного монстра. По бокам летели еще два таких же, огромных, с натянутыми парусами, блестящих на солнце монстра.
   В трюмах, не покладая рук, сновали матросы, маги и солдаты, которые готовили боеприпасы для баллист и в очередной раз проверяли амуницию. Для всех них это было дело огромной ответственности – послужить Империи и спасти императора, да к тому же на летающих кораблях.
   Больше всего легата беспокоило отсутствие у команды боевого опыта. Та кратковременная и редкая стрельба на полигонах была приправой для совести и уверенности, которые подслащали Имперское командование в Морровинде. Никто не мог с уверенностью сказать, не рухнет ли корабль прямо в воздухе, даже не дойдя до позиций противника. Но был приказ, а приказ для легионера – долг и даже больше – сама жизнь. 
   Легат напряг слух. Ему показалось, что внизу что-то звякнуло. Он всматривался в горячий воздух и не мог обнаружить даже следа того, что могло издать этот звук. Неужели показалось? Все возможно. Это стресс или просто старость? Пришло время уходить в отставку. Генералом ему стать видно уже не суждено, а быть легатом в сорок лет – позор для легионера.
   Вспомнилось, как во время экзаменов в военном училище Имперского Города, к нему клеилась одна довольно миловидная бретонка. Ему тогда было не больше двадцати пяти – многообещающий имперский офицер, симпатяга, усач и первый меч легиона – он притягивал взгляды не только девушек. Она вся была увешена драгоценностями: амулетами, трясущимися сушеными лягушками и листьями толстопоротника. Словом, типичная красавица Сиродила времен, предшествующим вторжению Альдмерского Доминиона. Они обнимались, прижавшись к мизинцу Акатоша в столице Империи и все было хорошо до тех пор, пока она не заболела экзаменами головного мозга и не начала стучать вставными коронками. Этот стук был удивительно похож на странный звон, который опять повторился.
   - Ты слышал? – почти закричал легат на стоящего рядом солдата.
   - Что, господин легат? – удивленно пожал плачами, испуганный голосом командира легионер.
   - Звон! Звук такой... типа звенит!
   - Нет. Может ветер…
   Легат не выдержал, схватил солдата за грудки и закричал прямо в лицо:
   - Как так не слышишь?! Может ты повстанческий диверсант?! Ты что, сектант?!
   - Господин… - лепетал солдат и боялся, как бы легат не размозжил ему голову своей железной перчаткой. 
   - Легат, что здесь происходит? – раздался голос адмирала.
   - Это диверсант, ваше превосходительство. Он не слышит звона! Звона, адмирал!
   - Какого такого звона? Объяснитесь! Это приказ!
   - Я стоял здесь, ваше превосходительство, всего пару минут назад и слышал звон. Два раза. Два звона. Абсолютно одинаковых. В прошлом я был членом имперского кружка барабанщиков, и клянусь Талосом, это был звон удивительного тембра.
Адмирал задумался.
   - Какого? По шкале Свадинсона, - наконец сказал он.
   - Пять или шесть. Скорее шесть. Я ведь всего один год был барабанщиком, уж не упрекните меня.
   - Корабль обшит нордическим металлом, обожженным в Небесной Кузнице, значит то, что ударилось об него и издало звук тембром в шесть баллов по шкале Свадинсона, является эльфийской сталью. Это эльфы, легат.
   - Что тут забыли эльфы?
   - Наверное, то же, что и все бандиты в Тамриеле, узнавшие о начале восстания.
   Корабль резко тряхнуло и на этот раз звон, а точнее треск и хруст, услышали все на корабле. Конструкция накренилась на пять градусов и по палубам пробежалась холодная волна паники. По инструкции, солдаты сразу же зарядили баллисты, а лучники с магами заняли места у крохотных бойниц, по двадцать на каждом уровне корабля.
   - Господа офицеры, повреждение на уровне один! – закричал центурион, появившийся из нижних трюмов корабля.
   - Рядовой Мартинастиукус, приказываю выяснить, что стало причиной повреждения, - обратился адмирал к все еще не отошедшему от трепки легата солдата.
   Солдат перелез через перила и пополз по поверхности корабля, хватаясь за старые двемерские трубы, которые играли роль лестницы. Истратив больше половины своих сил, несчастному легионеру удалось разглядеть длинную стрелу от баллисты, которая торчала из дна фрегата.
   - Что там? – кричали сверху.
   - Снаряд. И какой-то он…
   Но больше ему ничего не удалось сказать. Раздался хлопок, потом треск и все вокруг окутали клубы черного дыма.
   - Разрывной! – только и смог крикнуть Грегориус, прежде чем провалился в образовавшую дыру и исчез в дыму и огне.
   Корабль разломился на две части, потом вспыхнул и полетел вниз.
   Через несколько секунд падения, легат пришел в себя и полез в карман за зельем левитации. Именно на этот случай его и раздавали перед полетом всем членам экипажа. Залпом хлебнул безвкусную жидкость и бросил бутыль. Мгновение и скорость падения стала снижаться и вот он уже не падает, а лишь плавно спускается.

добавлено LordHaosa - 31.05.15 - 10:57
   Серафим пролежал в позе эмбриона до поздней ночи, когда на вершине загорелись яркие повстанческие костры, а на небе засверкали звезды глубокого спокойствия. Действительно, на некоторое время все затихло. Лишь со стороны сектантов раздавался приглушенный расстоянием голос некого существа, вещавшего из чрева смерти и помешательства.
   Тогда он взял и молча пополз. Земля была теплая, а местами и просто горячая, дымящаяся и испускающая ядовитые пары. Он то и дело натыкался на человеческие и аргонианские трупы, полусгоревшие, обуглившиеся, изрубленные и размолотые на куски безжалостным топором войны. Серафим не ощущал страха или волнения; он не дышал, не моргал, а лишь молча полз по склону вниз, к своим.
   Лишь когда он забрался в окоп и понял, что в нем никого больше нет, что все уничтожены или обращены в бегство, он сел на холодную ступень и закрыл лицо руками.
   - Они уничтожили корабли. Все до одного. Мы больше никогда не вернемся домой. Понимаешь, никогда, - раздался голос из тени.
   Серафим поднял глаза и увидел своего товарища, окровавленного и насквозь промокшего.
   - Что произошло?
   - Корабли, дурень. Я же говорю, они уничтожили корабли и нас они тоже уничтожат.
   - Про кого ты? Кто уничтожил?
   - Они. Жидкие люди. Тихо, они приближаются.
   Серафим еще был в состоянии соображать и спрятался в угол к товарищу.
   Он хорошо слышал хлюпанье над головой, брызги воды и рокот чудовища, дрожащего и бурлящего в своих дьявольских недрах.
   - Здесь слишком сухо. Сухость вызвана людьми, нашими детьми, - слышался дрожащий голос, а за ним другой, более грубый.
   - Души сохнут, словно почва. Нет хлеба. Нет будущего.
   - Пусть плачут. Пусть стонут. Они жгут чернозем своего разума дешевыми книжонками и картинками, строят рассудок из песка. Забывают, что вода сильнее и песка и всего на свете.
   - Мы из воды, они из воды. Две расы, но один корень. Зачем сушить болота, когда можно высушить озера и реки…
   Голоса таяли в воздухе. Жидкие люди уходили, растекались в разные стороны, подобно мыслям Ульфгриба, что сидел на коленях перед светящимися сферами и смотрел на одну точку на земле. Но вот представление закончилось, голос прекратился, и повстанцы начали медленно вставать и расходиться. Ульфгриб обрадовался и ринулся к воротам, но рука коммисара остановила его:
   - Брат, если тебе не сложно, сходи, отнеси эти инструменты брату Голтерскульферту в темницу.
Не желая вызывать подозрения, Ульфгриб с поклоном принял, завернутые в грубую ткань инструменты, и, скрепя зубами от досады, спустился в подземелье. В самой их глубине была оборудована темница, управлял которой седоватый мужичок в засаленном фартуке по имени Голтерскульферту. Он сидел за столиком и сортировал мясо в плове по степени сальности и жесткости. По странному блеску в глазах, Ульфгриб понял, что нарушил покой старика и это может повлечь за собой конфликт, который ему был совершенно не нужен. Но он ошибался.
   - О, брат, как вовремя ты прибыл в мою скромную обитель. О, ты принес инструменты, как мило и благородно с твоей стороны. Жаль, мне нечем отплатить тебе за любезность, кроме скромной просьбы помочь с допросом одного буйного пленного. На вид ты не слабак и вместе, я думаю, мы с ним справимся. Пойдем, я покажу тебе нашего неразговорчивого друга.
   Ульфгриб и Голтерскульферт остановились около камеры, в темноте которой можно было различить силуэт огромного норда.
   - Что, привел себе помошничка, старикашка? Самому справиться, кишка тонка? Ну конечно, норда нельзя победить в одиночку, лишь кучей, как стоя шакалов.
   Старик хмыкнул.
   - Мы взяли его в плен при последней обороне побережья. Мощный тип, гордый.… Давай, я открываю, а ты хватай его и тащи к станку.
   Старик открыл дверь и слегка толкнул Ульфгриба в сторону норда. Ему было ужасно страшно и неприятно сражаться с таким увесистым куском мускулов, но пришлось. Вдвоем они быстро вытащили закованного в кандалы и раненого норда из камеры и уложили на станок.      Старик закрепил его руки в ремнях и, задыхаясь, скороговоркой пробормотал:
   - Ведь говорил же я этим остолопам – не берите в плен нордов, с ними одни проблемы.
   Потом он развернул сверток и показал его содержимое норду.
   - Вчера мы с тобой очень нехорошо поговорили. Выводов, мне кажется, ты не сделал, а испробовать новые инструменты мне уже давно хочется. Брат, - обратился он к Ульфгрибу, - возьми со стола лист бумаги и записывай.
   Ульфгриб взял мягкую бумажку, перо, чернильницу и приготовился писать.
   - Каковы ваши силы на побережье? - растягивая каждое слово, проговорил старик прямо на ухо норду.
   - Ты знаешь, что я отвечу, сектант: Ярг Аифуипсион не закладывает своих людей! Никогда! Пусть даже с него заживо снимут кожу.
   - Разве с тебя снимали кожу?
   - Нет!
   - Тогда как ты можешь говорить? Повторяю еще раз, каковы ваши силы на побережье?
   - Я не стану повторять…
   - А я стану. Каковы ваши силы на побережье?
   Старик довольно долго смотрел в мужественные глаза норда, после чего глубоко вздохнул и взял искривленный ножичек, на острие которого можно было разглядеть крохотные зубцы.
   Норд не шелохнулся. Ловким и привычным движением старик отсек Яргу мизинец.
   - Слишком быстро. Даже приятно, - бормотал он про себя и вытирал ножичек о фартук.
   Ульфгрибу казалось, что норд закричит, задергается от боли и тут же все выдаст, но ничего этого не было. Единственное, что изменилось в его образе, были глаза, которые начали дико бегать по физиономии старика.
   - Каковы ваши силы на побережье? – грубо спросил старик и ухмыльнулся.
   - У меня еще осталось девять пальцев, сектант, и, уверен, твой нож затупиться, не дойдя и до пятого.
   Старик бросил нож на ткань и сел за столик. Ульфгриб сел напротив и почти шепотом пробормотал:
   - Он не скажет.
   - Скажет. Скажет. Все говорят. Солдат Альдмерского Доминиона раскалывается на втором пальце, имперец на седьмом. Это я не говорю еще про хаджидов разных; там вообще одного слова хватает. Вот, смотри, я тут статейку, в «Сектантский Вестник» набросал. Вид у тебя, как у интеллектуала, так что прочти, оцени.
   Ульфгриб принял из рук старика несколько листов пергамента и начал читать.

  Реакция разных человеческих и животных рас на пытки обусловлена, прежде всего, их физиологическими и духовными задатками. Выросшие в благоприятном для жизни сиродильском климате, имперцы плохо переносят тяжелые условия существования. Вырванные их цивилизационного вакуума Империи, они не способны сопротивляться внешним условиям существования и быстро ломаются даже после пытки первого ранга (зубчатый нож Кальфироса). Также имперцы плохо переносят моральное давление; обещания освобождения трогают их, и они часто раскалываются на первичном допросе.
   Опираясь на исследования авторитетного пытнолога Феликса Анфулкера, я могу с уверенность утверждать, что элфийские расы слишком сильно подвержены влиянию магии. Пытки шестого и седьмого (огненные лучи и слабые электрические заряды) ранга ломают таких выносливых и крепких эльфов как двемеры и альдмеры. Пропытав пятьдесят солдат Альдмерского Доминиона, я выяснил, что, несмотря на утверждения Ф. Анфулкера, эльфы не терпят также «Оркского укуса», довольно затратного, но болезненного способа выбивать из пленных необходимой информации.
   Особенное место в своем исследовании я хочу уделить пыткам нордов и животных рас, таких как хаджиды и аргониане. Статья моего коллеги Винтерса Конфетихсшера, известного новатора и реформатора пыточной науки, по моему мнению, содержит неточности в описании реакции нордов на пытки первого и второго ранга. В течение последних двух недель мне удалось пропытать семьдесят два норда и нордихи разного социального и морального положения и выяснить, что 80% пропытанных не раскололось даже на пытке девятого и восьмого рангов. Это свидетельствует об их великолепных физиологических и моральных данных как воинов и как человеческих рас. Суровая среда обитания поспособствовала выработки у них не только крепкого тела, но и могучего духа.

   Там было еще три страницы, но Ульфгриб устал читать и посмотрел в глаза старику.
   - Это только заметки. Я вообще хочу книгу написать. Вот про название думаю. В душе я ученый.… Раньше, до появления Евптахия, было очень сложно проводить опыты. Приходилось служить разным бандитам, Темному Братству… всем, словом. Только теперь наступило время моего триумфа. Будешь через пару лет в книжной лавке, скажи, что от меня и тебе сделают скидку, - старик засмеялся и, вытащив из тарелки все рисинки, налил себе и Ульфгрибу по рюмке спирта, - выпьем за нас, за пытки и за этого беднягу норда. Все равно его повесят и, мне кажется, на самой высокой башне крепости. Просто там всегда вешают командиров противника.
   Ульфгриб залпом выпил и потек. На глаза навернулись колючие слезы, все вокруг закрутилось в странном калейдоскопе чудес и тайн, открыть которые способны лишь избранные. Так же, в сотням километров от Сиродила, закутавшись в рваные меха, лежала Хаба и смотрела сквозь дыру в пропахшей тухлятиной палатке на темнеющее фиолетовое небо и тяжело вздыхала. Она не знала точно, увидит ли еще когда своего милого супруга или нет, посмотрит ли в глаза сыну, и вообще, умрете ли когда-нибудь или вечно будет маяться среди живых и страдать от каждого их слова и движения. Никто ничего толком не знал.

[LordHaosa]

   Месяц назад в Ривервуд пришли первые вести о приближающихся сектантах. Малочисленный гарнизон отступил; ополченцы, почуявшие неладное, тоже или разбежались или отступили вместе с гарнизоном. К отходившим частям прибивались крестьяне, которые собрали все свои скромные пожитки в крохотные узелки и решили искать лучшей доли подальше от линии фронта. Среди них была уважаемая в деревне женщина Альфундрация; она, будучи хорошей подругой Вуды, всячески уговаривала ее бросить ферму и пойти вместе с ней в лучше земли. Но та никак не соглашалась, и было решено оставить ее со своими убеждениями на произвол судьбы. В числе десяти человек, оставшихся, как и она, на своих родных площадях, Вуда начала готовиться к приходу врага.
Он пришел спустя два дня после ухода гарнизона. Неровным строем, переговариваясь и заглядывая в окна домов, повстанцы встали лагерем.
   Однажды, когда Вуда сбивала подушки и разливала в аккуратные чашечки горячий зеленый чай, который по обыкновению выпивался ею за пятнадцать минут до сна, в дверь резко постучали. Сердце девушки вздрогнуло. Она была наслышана о бандитизме оккупировавших деревню сектантов, потому страх ее был вполне оправдан. Схватив на ходу кинжал, висевший над печью, Вуда уверенно открыла дверь. На пороге стол бретонец средних лет, в кожаных доспехах, поверх которых толстым слоем были намотаны меха разных пушных зверьков. Он был весь запорошен снегом, так, что частично покрылся слоем льда.
   - Миледи, не разрешите ли мне отогреться в вашем доме?
   Он сказал это так быстро и так мягко, что Вуда не нашла слов, чтобы ему как-то ответить. Да он и не дожидался ответа; ловким движением ноги он открыл дверь и вошел внутрь. За ним вошел коротконогий альтмер; одетый в лохмотья, он был похож на слугу обедневшего работорговца, чем на солдата.
   - Астог, принеси поесть и закрой дверь – дует, - приказал бретонец альтмеру и нежно поцеловал ручку Вуды, - это мой денщик, Астог, можете приказывать ему, он исполнит, не сомневайтесь.
   - Я не была готова принимать гостей, так что… не сочтите за грубость, но у меня для вас ничего нет.
   - Правда? Не беда. Зато у меня для вас кое-что есть.
   В этот момент вошел Астог и положил перед своим господином увесистый узелок, в котором было все: колбасы, сыры, вина и хрустящие хлеба, словом, самое лучшее, что можно было обнаружить на складах повстанцев.
   - Угощайтесь. Берите что хотите, у нас всего хватает, что не скажешь про армию Скайрима – там полный разброд и анархия.
   Вуда смотрела на тонкие усики бретонца, его меч на поясе и ела сосиски.
   Астог пристроился рядом и потянулся к бутылке.
   - Экая подлюка, Астог. Разве ты не понимаешь, что портишь всю эстетику этого вечера. Уберись!
   - Но я только один глоток, господин, - взмолился денщик, но в ответ бретонец схватил эльфа за грудки и одним мощным ударом отбросил его к стене.
   - Иногда он бывает ужасным слугой, миледи. Кстати, меня зовут Бергенсгоф. А как ваше имя?
   - Вуда, - только и смогла пробормотать девушка.
   - Прекрасное имя, Вуда. Я, не будучи нордом, высоко ценю талант вашего народа придумывать короткие, но содержательные имена. Вы читали «Большой имперский словарь имен и фамилий Тамриеля»? Там очень доступно рассказывается о происхождении и смысле многих фамилий и имен этого мира. Почитайте на досуге, увлекательная книжица. Вон у вас какая большая библиотека. Право, я родился под счастливой звездой, раз мне повезло расположиться в доме такой образованной и умной девушки. Посмотрите только: «Грибы Скайрима», «Стон один рецепт яда из паслена», «Веснушки неба». Веснушки неба? Это что еще за издание, разрази меня гром?
   - Это моя книга.
   - Так вы писательница. Вот так подлинная удача для такого эстета как я. И про что эта книга?
   - Про одного норда. Действие происходит во времена ужасного потрясения для всего мира. Он в одиночку бросил вызов страшному злу, накатившемуся на простых людей, и победил.
   - Неужели победил?
   - Да. Победил.
   Вуда взглянула в глаза Бергенсгофа, и ей показалось, что он догадался, кто был прототипом этого норда.
   - Интересно. Я тоже иногда пишу. Стихи. Знаешь, про любовь, про войну, про нашу будущую жизнь. Когда все измениться, старое разрушиться и над миром будет одна сила, одна власть и одна вера. Иногда я забываюсь в мечтаниях о новом мире, он новых людях и иных идеалах. Евптахий не бог и не сверхъестественная сущность. Это человек, образ и надежда. Этот мир подлежит ломке, разрушению и искажению. Только так возможно построить новое общество.
   - Но разве для этого нужно убивать людей, сжигать деревни, устраивать массовые казни?
   - Не обязательно. Но раз они сопротивляются, мы не будет сидеть сложа руки и смотреть, как они давят нас и уничтожают. Поверь, басни про тысячи уничтоженных слегка преувеличены. Да, мы не кролики, но и не звери. Мы – евпташиные, новые люди.
   Он продвигался к Вуде все ближе и ближе и смотрел на нее такими благостными глазами, что девушка не могла вздохнуть от волнения и моргнуть от выступивших на глаза слез. Она видела его дрожащие от сдержанного волнения усы, блеск восторженных глаз и чувствовала запах дорогого парфюма. Она вспомнила Ульфгриба, который постоянно ходил в рваных одеждах или напяливал на себя драные мантии алхимика, пахнущего соком свежих грибов, обросшего и диковатого и почувствовала, как стыд краской расходится по ее щекам.
   - Вы хорошо себя чувствуете? – спросил Бергенсгоф и положил руку на плечо.
   Вуда окончательно потеряла дар адекватно воспринимать реальность и закрыла глаза.

[LordHaosa]

   Ветки, одна другой острее и толще, с легкостью разрубались мечом легата, продирающегося сквозь плотные заросли шиповника, малины и черной смородины. Не будь он в столь неблагополучной ситуации, возможно, он сорвал бы парочку блестящих, покрытых росой ягод и пустил себе в рот, но безрадостное положение и боль в ноге, не располагали к беззаботному времяпровождению. Он благодарил богов и того великого человека, что изобрел зелье левитации, спасшее ему жизнь, но, видно для баланса удачи и неудачи не пощадившего два пальца на левой ноге, что даровали ему шанс продолжить жизнь. Пересиливая боль, легат ковылял по лесу, понимая, что если встретит того, кто вознамерится причинить ему вред, то шансов избежать оного у него будет столько, сколько имел септимов старина Фарагот, то есть абсолютный ноль. Тем не менее, ужас и все сопутствующие ему аспекты, отнюдь не умалили желания выжить и выполнить возложенную на него миссию.
   В небе еще можно было разглядеть два парящих корабля. Легат хотел сначала развести костер, чтобы подать им сигнал, но тут подумал, что вместе с кораблями может привлечь, наверняка, обитающих здесь повстанцев или еще каких-нибудь нелицеприятных существ. Собрав остатки мужества и терпения, легат продолжил двигаться в ту сторону, в какую летели корабли, к Имперскому Городу.
   Через каждые пятьдесят метров он останавливался, прислушивался и был готов отдать все свои оставшиеся пальцы, если бы выяснилось, что в отдаленных кустах обитали лишь ловкие колибри и шмели. Нечто следило за ним, бродило в темных зарослях, переступая с ноги на ногу, тихо шелестя прошлогодней листвой и проверяя тугую тетиву.
   Вдруг до него донесся приглушенный крик, который принадлежал данмеру в лабораторной мантии. Это был ученый Шелфилдурнатан, тот самый, кто постоянно писал доклады генералу Грегорису, в которых ярко, не жалея слов, излагал, что взлет и продолжительные полеты на только что построенных кораблях нежелательны, что половина необходимых установок находятся пока еще только на бумаге, что необходима пара месяцев, чтобы закончить установку и только тогда иметь замыслы тестировать технику. Но генерал, видимо находясь под влиянием патриотических чувств, и боязни не успеть в Сиродил, никого не слушал и все сокращал сроки строительства. Было очень сложно упрекать его в глупости или неосмотрительности помноженной на неблагоразумие и излишнюю импульсивность. Генерал несколько недель не получал сведений из Имперского Города, все его письма лично императору оставались без ответа; он боялся за Империю и оставшуюся в Сиродиле семью. Очень часто можно было услышать, как по ночам он ходит по своему кабинету в Эбенгарде и курит сигары, от которых во дворце стоял такой всепроникающий смог, что слугам пришлось убрать ставни и на пару дюймов увеличить окна, дабы хоть ненадолго спастись от удушающего дыма. Бывали случаи, когда даже игра в шахматы и сосание вымоченных в роме морозных подушечек не приносили генералу необходимого успокоения. Все валилось из рук и последнее восстание рабочих на мануфактурах западного Варденффелла, где погибло три десятка имперских стражников, заставило его напиться до такого умопомрачительного состояния, что все его действия, в числе которого был приказ снаряжать летающую экспедицию, были направлены на то, чтобы бросить восточную провинцию и устремить все свои взоры на запад, на горящий Сиродил. За пару часов Грегориус составил манифест, оповещающий народ Морровинда, что с сего дня власть Империи на материке ликвидируется, а народу даруется полная свобода и независимость. Ему не довелось увидеть реакцию народных масс; на следующий день была проведена скорая эвакуация всего личного состава Имперских Легионов и служащих канцелярий.
   Шелфилдурнатан был поражен осколком и теперь лежал на спине, не в силах сдвинуться с места и даже поднять руки, чтобы показать легату, где он находится. Но он заметил его и без всяких жестов. Достав из раны довольно крупный кусок эбонита, легат перевязал ученого и затащил за камень, где можно было спокойно его расспросить.
   - Очень своевременное появление, легат. Думал, что тут мне и конец. Впрочем, я знал это, когда только поднимался на корабль. Это не могло принести ничего хорошего, легат, абсолютно ничего.
   - Генерала можно понять. Сиродил нуждается в каждом верном сыне Империи, и я не имею права оставить его без защиты.
   - Все с вами понятно, солдатик, все понятно. Но не будем об этом. Здесь происходят очень нехорошие вещи, и я не хочу делать их для вас еще хуже. Оставьте меня здесь, легат. Я прожил долгую жизнь, но не сделал за нее ничего такого, что можно назвать полезным. Корабли, наука… все обратилось в прах и привело к гибели многих хороших людей. Здесь мне будет лучше, поверьте, и отправляйтесь, тут должен быть мой лаборант, поищи его, если хочешь.
   Легат хотел протестовать, но посмотрел на рану и понял, что если и можно взять ученого с собой, то всего на пару минут, потому что больше он не проживет. Скрипя сердцем громче, чем грязными доспехами, легат похлопал ученого по плечу и пошел по шуршащему покрову земли. Страх маленько спал, рассеялся в горькой аналитике прошлого, и даже крохотная слезинка, влага чувств и сок души, дрогнула на вздувшемся от напряжения и нескончаемого стресса веке легата. Он даже убрал меч и шел в полный рост, не боясь засады и подлой стрелы.
Со всех сторон раздавались шорохи, шаги и подозрительные похрустывания, словно кто-то специально ломает на мелкие кусочки сухие ветки и не просто так, для праздного утешения своего слухового мирка, в котором чудесным образом переплелись все страдания и чаяния простого народа, вынужденного слушать приевшиеся всем музыкальные произведения и отошедшего от столь милого каждой ушной раковине звука ломаемой ветви или стука упавшего на мраморную плиту мешка с цементом, а для определенной цели. Вероятнее всего они заманивали свою жертву в ловушку, возможно, просто развлекались, изводили, доводили до припадков безумного отупения, когда противник истрачивает все свои душевные силы и впадает в некое подобие энергетического кризиса, подобно двемерскому центуриону, лишившемуся своего сердечника. Легат вздрагивал от особенно громких и пронзительных звуков, но не преклонялся и не ронял ценных выкриков, которого, как известно, у имперского легионера было два вида: «Слава Императору!» и «В атаку!». Все остальное – пустое, неважное, предназначенное, главным образом, для нордов и эльфов, любящих покричать перед боем и похвастаться своими боевыми достижениями. Хаджиты и аргонаине – самые молчаливые, практически немые расы. Отчасти это обусловлено тем фактом, что вышеобозначенные имеют похвальную привязанность к внезапным атакам и засадам, которые они со всем им присущим умением и талантом устраивают и, что совершенно не странно, всегда успешно. Но здесь не может быть никаких хаджидов и аргониан. Круг сужается до таких рас, как имперцы и эльфы. Последние, будучи принципиальными поборниками луков и стрел, справедливо считаются самыми целеустремленными в своей борьбе расами; очень сложно, а иногда и невозможно понять, почему боги наделили их таким свойством и вообще, благо ли это или проклятье. Норды скажут: «Несомненное проклятье – стрелять, трусливо прячась в укрытиях, в своих врагов, боясь посмотреть им в глаза»; эльфы ухмыльнутся и опровергнут: «Наш дар в том, что мы родились ловкими и de facto неуязвимыми созданиями, способными истребить целое войско одними своими ловушками и хитроумными засадами». Тут легат вспомнил о эльфийских стрелах и окончательно убедился, что за сила обитает в этих лесах. Но как она тут оказалась, как попала в сиродильские леса? Этого он пока не мог понять.

[LordHaosa]

   Человеку, ограниченному, как телесными, так и метафизическими границами, весьма сложно почувствовать то, что ощущал внутри себя Серафим, когда сидел в холодном окопе и наблюдал картину полного уничтожения всего живого и движущегося во радиусе нескольких метров вокруг. Повстанцы, уверенные, что на берегу никого не осталось, снарядили специальную экспедицию, целью которой было поставлено зачистить берег и взять, что только можно полезного и ценного, вроде оружия, провианта или инструментов. Они шли цепью, держа в руках оружие, оглядываясь по сторонам и выпуская в воздух такие внушительные порции напряжения, что если бы в то время в небе пролетала птица или в траве пробегал зверь, электрические заряды разорвали бы их на куски, настолько сильна была в этом месте электромагнитная обстановка.
   - Эй, парень, - услышал Серафим и когда повернул голову, то увидел норда в порванной рубахе, с перевязанной грудью и шрамом через все лицо, - если не хочешь рискнуть жизнью и убить пару тройку сектантов, можешь уходить. Но если останешься, играй по моим правилам, понятно?
   - По каким это?
   - Будь рядом и когда я подам сигнал, подожги этот фитиль; магией, надеюсь, пользоваться умеешь?
   - Немного.
   - Ладно, хорошо. Они уже близко. Не высовывайся.
   Серафим спрятался в окопе и притворился мертвым. Он пролежал так до тех пор, пока рядом не стали раздаваться голоса повстанцев, и рев норда не огласил окрестности. Серафим прочитал заклинание и крохотный огонек начал свой путь, окончание которого совпало с мгновением, когда земля дрогнула и повстанцы взлетели на воздух в удушающем дыме и огненном облаке смерти.
   Чудом оставшиеся в живых ринулись в разные стороны, прячась за камни и массивные валуны, но были уничтожены меткими выстрелами норда и еще каких-то таинственных личностей, прячущихся в лагерных палатках.
Серафим попробовал тоже выглянуть из своего укрытия, но забоялся и оставался в нем до тех пор, пока не стихли звуки боя, и норд не подал ему свою руку.
   - Молодец, парень, очень нам помог. В долгу не останемся. Кстати, познакомься, это Фульфиргер, Мрукцас и Штук, мои товарищи и, я надеюсь, твои тоже. Пара сектантов ушла; сейчас они сообщат своим о нашем здесь присутствии, и вторая цепь будет уже больше подготовлена. У меня есть план, как пробраться в крепость; одна очень интересная мыслишка.
   Тем временем, в Скайриме происходили вещи достойные, как хрюканья свиньи, так и нежного пения куртизанки, настолько они противоречили здравому смыслу и всеобщему порядку.
   Группа человек, предположительно альтмеров, вела под руки аргонианина, облаченного в непривычную для этих мест одежду: футболку, джинсы и грязные берцы.
   На пороге талморского посольства его уже ждал председатель эльфийского совета, господин Малсальтон. Проводив его в свой кабинет и приставив усиленную охрану, он начал допрос.
   - Сложно рассказать это за пару минут, господин, - начал аргонианин, - дайте мне время, и я поведаю вам, откуда тянутся сюжетные линии всего происходящего и кто на самом деле повинен в Евптахии. Слушайте.

[LordHaosa]

   Аргонианин в помятых доспехах продирался сквозь плотные заросли камыша и прочих болотных растений, которыми были полны эти влажные, облюбленные комарами места, пока не вышел на асфальтированную трассу. Он пугливо оглянулся и пошел в ту сторону, откуда веяло теплом. Известный факт, что аргониане обладают удивительной способностью чувствовать даже самые малейшие изменения климата и, более того, предсказывать погоду на несколько месяцев вперед, что делает из них замечательных врачей и музыкантов.
   Он планировал достигнуть своей цели незамеченным, но по трассе брела одинокая старушка, за которой волочилась тощая коза и ей, как назло не изменило зрение. Она разглядела рослую фигуру и застыла в оцепенении.
   Аргонианин хотел сначала броситься в кусты и там схорониться, до тех пор, пока старушка не исчезнет из поля его зрения, но его удержало ее странное поведение. Глаза старушонки сузились, она слегка улыбнулась и поманила аргонианина, судя по всему, предлагая ему последовать за ней. Ему ничего не оставалось, как подчиниться этому безмолвному и слабо ощутимому влиянию и пойти по трассе. Пройдя пару километров, которые, во многом, благодаря известному всем уважающим себя рептиловедам свойству вышеуказанной расы не замечать комаров и болотную влажность, с прибавленному к ней изумительного для посвященного в тайны ароматов парфюмера букета из гнилого силоса и обглоданного псковскими крокодилам трупа престарелой пегой, показались аргонианину несколькими метрами. Со всех сторон ветер гнал на него туманные волны дифференцированных звуков и странных, похожих на его нейронную сетку, которая, как всем должно быть известно, весьма сложна и многообразна и понять которую по силам далеко не каждому, вибраций. Неопровержимый факт, что в кабинете главного хранителя анатомического музея в Имперском Городе, прямо на письменном столе, стоит заспиртованный мозг аргонианина, погибшего три тысячи лет назад. Ходят довольно убедительные слухи, что хранитель не держит себя в руках и изредка позволяет себе вольность зачерпнуть из сосуда кружку спирта и залпом выпить, вроде это придает ему силы и позволяет вот уже второе тысячелетие не стареть и быть все таким же бодрым и свежим.
   Таким образом, он дошел до небольшого селения, зашел в крохотную хибарку старушки и тут же получил крепкую зуботычину, которая должна была стимулировать его умственную деятельность и приковать внимание к бабке, которая неожиданно скинула с себя свои одежды и предстала перед ним в образе высокого вурдалака, скоблившего своим когтем мемориальную доску с неразборчивой надписью. Но это был не агрессивный вурдалак, какой обычно приходит к нам по ночам и устраивает экзекуции, подобные лишь пыткам нашего дрожащего друга и товарища, достопочтимого чиновника Аркадия, что ловко спрыгнул с печи и ткнул в лицо удостоверением с надписью «Орден Евптахия».
   Простимулированный зуботычиной, мозг аргонианина начал работать в усиленном режиме, что и дало плоды. Он начал задавать себе вопросы, один другого страшнее и многозначнее: «Что это за Орден Евптахия? Что за старушка, что за чиновник?» Что это вообще все такое.
   - Сгинь, Аркаша; запахло жареным, - прошептал вурдалак и чиновник исчез, - а ты, лягушка вареная, иди сюда; есть дело.
   Аргонианин подошел к вурдалаку и увидел в его руках самогонный аппарат. Но было бы ошибочно думать, что вурдалак улыбнется и предложит своему новому знакомому выпить по чарочке и закайфовать под скумбрию холодного (и, разумеется, домашнего) копчения, открывая рот лишь для того, чтобы спеть очередной куплет, аккомпанируя ему на гитарке. Отнюдь, назначение аппарата было куда более зловещим, чем можно было предполагать.
   - Это машина времени. Она отправит тебя на сто лет вперед, в Россию 2050 года. Вот, - вурдалак сунул ему сверток, - тут есть все, что тебе нужно знать о твоей миссии. Прочтешь на месте, а теперь, вперед - вариться в кастрюле истории и пить морковный сок.
   Аргонианин полетел, предварительно дунув в прозрачную трубку. 

добавлено LordHaosa - 24.07.15 - 18:32
   Хаба наполнила пробирку спиртом, потрясла ею над огоньком и залила жидкость в ухо, после чего попрыгала, потряслась и вытряхнула все свои плохие мысли на специальную божественную тряпочку, которая была настолько ароматной, насколько красной и махровой. Теперь барабанные перепонки благодарили свою хозяйку и дарили ей внеземное наслаждение при прослушивании размеренного дребезжания крышки об ободок кастрюли, в которой варилось удивительного запаха и, как предполагала наметанная на подобных делах интуиция Хабы, весьма недурного вкуса варево. Она не планировала поедать его в одиночку. Рядом, закутавшись в меха, лежал Бергенсгоф и тужился схватить пальцами ноги уголок офицерской портупеи, и, не обнаруживая даже слабых следов успеха своего предприятия, дрыгал пяткой и пускал мутную слюну. Он пересиливал себя до тех пор, пока ловкая моль, неизвестно чем прельстившаяся в усах норда, испустила дух и тем самым разбудила хозяина, как усов , так и безмерной ненависти к моли и всем ее видимым и невидимым ипостасям.
   - Астог, в помещении моль! Изгони ее и принеси что поесть!
   Денщик, спавший в сенях, только собирался откланяться, как властный голос Хабы остановил его.
   - Я уже почти сама приготовила, Астог, вот тебе септим, сходи в бордель, развейся.
   Но Астог проигнорировал просьбу женщины и, купив у служителя Девяти банку разбавленного эля, пропал на все следующие сутки.
   Хаба разлила суп по тарелкам и с нескрываемым бахвальством посолила блюдо.
   - Что это, милая Хаба, бог или червь?
   - Лучше, господин офицер, баран.
   - Баран? Разве баран лучшее, что возможно сотворить руками столь прекрасного создания?
   - Нет. Если только это не язык молодого барашка, который еще неделю назад бегал по полям Скайрима, приготовленный по эксклюзивному рецепту Гурмана-сына.
   - Разве он не погиб в том знаменитом побоище на мосту?
   - Погиб, земля ему костями всех тех, кто помер, испробовав его стряпню.
   - Надеюсь, в скором времени им не придется приветствовать меня в своих рядах.
   Хаба лишь улыбнулась и принялась сосать язык, который казался ей не языком, а хрустящей булкой, посыпанной жареным кунжутом и начиненной тонкими ломтиками обжаренного в масле батата. Но все это были лишь фантазии, возбужденные запахами дорогого одеколона Бергенсгофа и специями, без меры пущенными в суп. 
   - Астог! – закричал офицер на третьей ложке, - тащи сюда свою гнойную тушу.
   Никто не откликнулся.
   - Зря вы кричите, господин офицер, его нет уже вторые сутки.
   - Вторые сутки? Как?! Разве прошло уже столько времени?
   - Да. Ведь я забыла вам сказать: баран не обычный.
   - Баран! Баран! Баран! Баран! Баран!
   - Это баран временного континуума, господин офицер - редкая особь. Его язык обладает свойствами, действие которых вы сейчас и наблюдаете.
   - Баран! Баран! Баран! Баран! Баран!
   - Вам плохо, господин офицер?
   - Баран! Баран! Баран! Баран! Баран!

[LordHaosa]

   Ранним утром, когда только начинало всходить солнце, вокруг самой большой башни собрался весь многочисленный гарнизон крепости. Взгляды были устремлены на вершину, где можно было разглядеть величественную фигуру, рядом с которым стоял человек в алой мантии.
   - Восславим Евптахия и всех, ему принадлежащих существ, человеческих и животных слуг, рабов и эльфийских евнухов; всех рептилий и земноводных, змей и лягушек, черепашек и мамонтов, кроликов и небесную твердь, пауков и драконов, всех, кто вместе с нами славит великого Евптахия, - провозгласил стоящий на бочке офицер и все зааплодировали, возвышая над головой раскрытые ладони. Лица офицера нельзя было разглядеть, ибо покрывалось оно высоким капюшоном.
   Офицер махнул рукой, и повстанец на башне накинул на шею фигуре толстую веревку.
   - Сегодня день нашего безмерного триумфа и гордости за всех преданных сынов Евптахия. Казнь скайримского командира послужит всем оставшимся противникам Евптахия уроком, - офицер опять махнул рукой, и фигура с грохотом повалилась с башни.
   Все закричали и за восторгом свершившегося не заметили, как офицер сошел с бочки и скрылся во внутренних дворах крепости. За ним последовал и спустившийся с башни повстанец. Они шли безмолвно, не оглядываясь и стараясь не смотреть по сторонам.
   - Открыть ворота, солдат! – приказал офицер привратнику.
   - Не положено, брат, сбежал заключенный, приказано никого не выпускать.
   - Хорошо. Но что если, - офицер показал привратнику слегка помятую бумагу, - вот так.
   - Хм, ладно, проходите.
   Ворота медленно отворились, но тут привратник гневно воскликнул, обращаясь к повстанцу:
   - У тебя нет документа; проваливай!
   Ответ последовал мгновенно: повстанец одним крепким движением свернул привратнику шею и довольно хрюкнул.
   Ворота не успели закрыться, как две фигуры незаметно выскользнули из крепости. Они появились на поле боя как раз в тот момент, когда рассеялся дым от взрыва и последние пташки смерти упорхали в небеса. На берегу они обнаружили пустые палатки, разваленные повозки и разбросанные по всему побережью корабли. Сомнений не было, десант провалился, повстанцы победили.
   - Где здесь могут быть еще корабли? – спросил офицер.
   - Неподалеку, в Бруме. Отсюда всего пару миль.
   - Хорошо. Я пойду.
   - Иди, но только я останусь. У меня не настолько важная миссия, как у тебя, и к тому же, здесь погибли все мои товарищи, отомстить за которых, мой долг.
   Офицер пожал руку повстанцу и пошел вдоль побережья в сторону Брумы.
   Обдуваемый со всех сторон холодными северными ветрами и горько оплакиваемый многострадальным Тамриелем, офицер снял с себя мантию и пошел в одном тряпье, прижимая к себе лишь потрепанный куёк, который как ласковый зверь тоже жался к нему и согревал его своим материнским теплом. Материнским в том плане, что он, как и всякая женщина, имеющая груди и желание согреть ими слегка охлажденную грустью тушку несчастного, испускал достаточное для разогрева количество невидимых глазом смертного лучей. Он шел мимо выжженных лесов, изрубленных трупов, полянок, на которых не колосились свежие грибные выводки; нет, они струились холодом и смертью, обволакивающей человека и неся его на волнах страха к заснеженным берегам горящего материка, где что не человек, то зомби и где всякая, даже самая крохотная бактерия, поднимает голову и вопит в пустоту: «Ульфгриб, вперед; мы верим в тебя».

добавлено LordHaosa - 26.07.15 - 10:20
   С одной стороны, самой, наверное, явной и выпирающей над поверхностью пустыни видимого человеческими глазами, мир, в который попал аргонианин, был схож с тем, из которого он пришел, но с другой стороны, скрытой и выступающей как косвенное приложение к естественно понятному, было то, что все, даже запах и густота пространства, исключали даже малейшую тождественную с Нирном. Эта вселенная и эта атмосфера радовала аргонианина приятными переливами солнечных лучей и неторопливым течением воздушных масс, быстрыми, все увеличивающими свою скоростью пестрыми бабочками и разноцветными лугами, на которых нельзя было отличить один цветок от другого, настолько они слились в многоцветной палитре безумного художника, что решился вопреки уверениями своих аскетичных коллег, написать эту, обещающую стать самой лучшей, картину безудержной радости и бушующей в беспорядке красоту. Этот беспорядок не был пороком, не создавал неприятного шума и хаоса разбросанных в диком порыве вдохновения мазков и капель горячего сургуча, закрепостившем в своем метафизическом порядке все истины и сути этого мира, но приятной непосредственностью, выдержанной в лучших традициях позднего абстракционизма. Чистая глубина лесов и запах жареных грибов соседствовали в нем с философией Канта и раскаленными породами безумия престарелых панков, постмодернизм шел за классикой и спаивался в потоках бурного водопада с божественными откровениями и жидкими словечками современных литераторов; все сливалось в нем и странными отголосками буравило тонкую грань между параллельными мирами. 
   Безбрежные строки софизмов и афоризмов не в силах отразить даже один процент всего многообразия чувств, что охватили аргонианина в момент, когда он впервые взглянул на этот мир глазами гостя из соседнего дачного участка, тропинки которого ведут не только к огуречным грядкам и теплицам с дрожащими от наполняющего их сока помидорами, но и кустикам, не приносящим ягод, но дающим ценное, и, никем, собственно, всерьез не воспринимаемое откровение. Дачный участок или легендарная Атлантида, сказочная Шамбала, многими путаемая с Нирном, стояла перед глазами аргонианина и манила к своим центральным капсулам, к пятым отделам сердечника и укромным кельям молящихся в паутине и тишине ящеров. Эти ящеры знакомы нам по рисункам на храмах майя; во внутренних помещениях египетских пирамид еще можно обнаружить существ с головой ящерицы или кошки, высоких людей с длинными ушами или прочих нами воспринимаемых как монстров существ. Древние цивилизации, известные нам по кошмарным снам и фантазиям, обрели реальность в тот момент, когда нога аргонианина ступила на землю. В тот момент проснулась магия и сверхъестественная сила, что в одно мгновение раскрыла калитку, и дачный участок перестал быть достоянием единиц, посвященных в тайны сего мира.
   Каменные каньоны, в глубине которых копошились муравьи, сблизи похожие на людей, но издалека остающиеся в глазах Древних всего лишь мизерными бактериями и инфузориями, на которых даже бычий цепень смотрит с презрением и жалостью, показались аргонианину чудными строениями, храмами или таинственными алтарями, в глубине которыми свершается тысячелетнее действо. Но он ошибался и еще десять раз удивлялся, как столь величественные сооружения могут быть местом столь гнусных и пустых дел, как куколки человеческой кладки приходят на место таящимся в темноте неизвестности богам. Все это было для него непонятно и странно. Возможно, он бы даже раскаялся в своем необдуманном желании отправиться в этот мир, чтобы покончить с Евптахием, но тут он увидел первого настоящего человека и раскаялся даже в том, что не позволил своей внутричерепной цензуре, задержать на мысленной таможне эту недостойную всякого героя мысль. Но человек не был ящером и тем более героем и, завидев существо, маленько перетрухнул. Первым, что он сделал, когда отошел, так это бросился бежать. Лишь глубокая ночь и не совсем трезвое состояние прохожего позволили аргонианину выиграть лишние пол часа и спрятаться в подъезде.

[LordHaosa]

   Кустам не дано говорить, но дано слушать и запоминать. Если на этот факт вы справедливо заметите, что этого недостаточно, чтобы подчинить себе человечество, я лишь улыбнусь и добавлю, что это далеко не все. Есть еще одно удивительно свойство: кусты, а также все прочие младшие и старшие браться растительного мира, способны передавать свои знания и информацию подобно нейронам и, более того, делиться ею с теми, кто, по их мнению, этого достоин. Лесные кусты не были исключением. Они все видели и слышали, чувствовали корнями содрогание земной тверди и доносили по специальным каналам союзникам на поляне. Эта поляна, а точнее даже плато, представляло собой расчищенное от кустов и деревьев пространство, на котором расположились существа, лишь отдаленно похожие на эльфов. Собранные из самого разного лесного хлама вроде искривленного безумной прихотью природы хвороста, веток, некоторые из которых были довольно свежие и зеленые, пахнущие хвоей и птичьими фуникулерами, жилища, которым суждено теперь стать прибежищем для нескольких сотен озлобленных существ с длинными ушами и испепеляющим все живое желанием уничтожить как можно больше имперцев и не только с Сиродиле, но и во всем мире. Ненависть эта достигала такой силы, что существа не поленились переправиться через море, обосноваться в лесу и ждать возможности лишить жизни каждого имперского солдата или просто мирного жителя, если конечно такие еще остались на несчастном материке.
   Свистнула стрела, и легат почувствовал, как по ноге начинает струиться кровь, а в голове заструились безрадостные, подобные вялотекущему меду, стекающему с ложки и имеющему при этом странное для меда свойство – быть горьким, мысли. Вся эта горькая, но одновременно малиново-сладостная приправа сыпалась на вздрагивающие при каждом вздохе легкие и прибавляла к довольно обычному вкусу обморока легкий привкус отравления. Причем отравления самого мутного и гадкого – тошнотворного и настолько приятного, насколько мало у комара то возвышение на голове, что у человека зовется носом, а у насекомого хоботком. Но ведь есть не только комары, но еще и разная вошь, гнус и прочее пищащее и доставляющие так много неудобств крупному и малому скоту, да и некоторым людям, закрывающимся по ночам с головой толстым одеялом, но все равно по утру оказывающимся изрядно покусанными этими добродушными сволочами.
   Словом, если опустить подробности про комаров и людей, укрывающихся толстым одеялом, легат рухнул на землю, и, перед тем как провалиться в белесое пространство скоротечного сна, заметил, что не чувствует под собой земли. Это было странно, особенно если учесть тот факт, что стрела угодила прямо в артерию и кровь беспрепятственно лилась из раны. Горячая, соленая, она мочила сухие листья, ветки и впитывалась в прохладную землю. Соитие тепла и холода, различных начал и одновременно близких сущностей произвело на свет крохотное количество пара, осевшего впоследствии в виде микроскопических капелек на поверхность нависшего над ним листка, отчего даже самые смелые и безрассудные бактерии пришли в ужас от сего кровавого выделения и сгинули, разъеденные собственным страхом.
   Непонятные лица замелькали перед закрывающимися в тумане глазами легата и в этот момент он явственно почувствовал, что он больше не в состоянии сопротивляться надвигающемуся на него шторму из остроухих существ и все, что он способен на данный момент, так это лежать и, не сопротивляясь, проваливаться в пучину слабого, но крепкого осознания своей беспомощности и слабости перед врагом.
   Последнее, что почувствовал легат перед тем, как окончательно отключиться, было тянущей болью в ноге, какая обычно бывает после укуса ядовитого валенвудского хомяка. Но как в сердце Сиродила мог попасть яд валенвудского хомяка? Ответ на этот вопрос даст вам ваш покорный слуга в следующем эпизоде.

[LordHaosa]

   Командующий прохаживался по крепостной стене и старался вглядеться в туманную и неясную даль побережья, но все было напрасно. Кроме дымящихся обломков кораблей и обугленных палаток нельзя было ничего рассмотреть. Он даже глядел в подзорную трубу, щурился, наклонялся над бойницами, клохтал, как подбитая курица и опускал руки.
   Ужасно осознавать, что ты, совсем недавно победитель и непревзойденный тактик и стратег, разбивший в пух и прах объединенные силы двух мировых держав, боишься выглянуть за ворота и прячешься от нескольких существ. Как бы это не было, но это факт и с ним приходилось считаться.
   - Отойдите от стены, они уже подстрелили пару наших, когда те стояли прямо как вы сейчас. Мне довелось служить вашему предшественнику, посвященному, чистому, умственно дохлому крабу, но потом судьбе было угодно поставить вас моим господином и я, отдав должное извинение за тот случай с заключенным, хочу лишь приложиться к вашему плечу.
   Это говорил нам хорошо знакомый уполномоченный комиссар, который держался за голову и хрустел снегом, довольный тем, что потерял ухо, а не жизнь.
   - Оставьте, хватит этих глупостей, комиссар. Прекратите!
   - Влажно, вы не находите?
   - Зима. Должно быть влажно.
   - Нет. Это другая влага.
   - Пристрастие к скуме еще никого не доводило до благополучного конца, комиссар, учтите это, и хватит паранойи.
   - Это бдительность. Находясь в окружении невидимого врага, который тянется к тебе своими гадкими лапами, находясь в неведении, пустоте и страхе, сложно остаться подобным вам, хладнокровным и волевым человеком. Посмотрите, нам уже недостаточно дна, мы копаем глубже, в пропасть, к центру мира, к кротам, безликим, страшным, вечным. К концу. К Евптахию.
   - Вы можете говорить вечно, комиссар. Если выживете, обязательно напишите книгу.
   - Чем больше я живу, тем больше сомневаюсь, что выживу. Как бы это парадоксально не звучало. Перед смертью мне хочется лишь одного: узнать, что же такое Евптахий.
   Становилось все холоднее и холоднее. Командующий кутался в шерстяной воротник мундира, заворачивался в меха, дрожал всем телом, но со стены не уходил. Спустя час наблюдения, ему действительно начало казаться, что в воздухе появляется странная влага. Словно легкий пар, исходящий то ли изо рта, то ли еще откуда-то, освещенный в мерном полыхании фонаря, казался мистическим и невероятным.
   Глаза начали слипаться, и, командующий, облокотившись на ящик с боеприпасами, на секунду задремал. Ему хотелось расслабиться и отдохнуть.
   - Проснитесь, проснитесь, хватит спать, замерзните… - слышался голос комиссара, но он его не слушал и продолжал дремать.
   Сквозь полузакрытые веки он видел, как на крепостную стену поднимаются человеческие фигуры, дрожащие, прозрачные и сверкающие множеством огней. От них веяло холодом, но и безопасностью одновременно.
   В ушах стоял тихий, но заглушающий все остальные звуки глухой писк.
   Комиссар повалился с крепостной стены, сраженный ударом могучей руки. Забегали солдаты. Они кричали, падали, наносили по фигурам удары, но мечи лишь рассекали их, не причиняя никакого вреда. Беспорядочно летели стрелы, дрожали стены и выбивались двери. Фигуры врывались во внутренние помещения замка, крушили их, кромсали, дробили и раскидывали в разные стороны. Командующему было невыносимо хорошо и спокойно. Он наблюдал за всем происходящим, словно находясь в удивительном сне, где все происходит далеко от него, в отдаленных, чужих местах.

[LordHaosa]

   Мгновение. Всего одно мгновение, краткое, быстрое, но замеченное краешком сознания, пребывающего в глубоком сне легата. Ядовитая сеть, опутавшая тело несчастного, не давала ему здраво оценивать ситуацию, но, не смотря на это, нехотя разрешала ему чувствовать движение судьбоносных масс, в которых оно смогло разглядеть теплящуюся искорку предстоящего испытания.
   Легат открыл глаза и несколько секунд смотрел в темное ночное небо, обрамленное по краям ветвями дерев и терпкими ягодами шиповника, от которых веяло домом и пловом. Не имея возможности пошевелиться, едва способный моргать и соображать, легат издал слабый звук, для того лишь, дабы убедиться, что уши его работают также хорошо, как и прежде и, что он готов собирать информацию всеми доступными ему органами чувств. 
Два существа привели его в вертикальное положение, и взору его предстала высокая хижина, собранная из хвороста, веток, листьев и даже дубовой коры. Перед входом находился импровизированный трон, на котором сидел эльф в легких кожаных доспехах, усеянных блестящими чешуйками, которые при ближайшем рассмотрении оказались золотыми септимами. На голове эльфа была искусной работы широкополая шляпа, закрывающая половину лица. Глаза его были закрыты, а руки, облаченные в длинные кожаные перчатки, сложены на груди.
   - Кто ты, бандит? Лесное чудовище, порожденное войной и бедностью или расчетливое сухожилие, имеющее цель и свою правду? – спросил легат, едва ворочая языком и от этого изрядно смущаясь.
   - Я и то и другое, соитие двух высказанных тобою предположений. Я имею цель и свою правду, окруженную со всех сторон препятствиями, преодолеть которые мне помогла война. Этого достаточно для тебя, имперец. Скажи теперь, для чего ты здесь?
   - Меня зовет моя земля. 
   - Скажи лучше, император призвал тебя.
   - Нет. Он меня не призывал. Долг каждого солдата, каждого легионера и гражданина Империи идти за зов своего Отечества, чтобы защитить его от очередной опасности.
   - Боюсь, что это всего лишь сказки, которыми пичкает вас ваш обожаемый император. Он и его прихвостни защищают свои богатства и свои имения, а вы, послушные солдатики, нужны только для того, чтобы увеличивать зону их влияния и уничтожать тех, кто недоволен сложившимся положением вещей.
   Со всех сторон послышались одобрительные шепот и голоски.
   - Да кто вы такие, чтобы говорить о таких вещах?
   - Мы те, кто, так или иначе, пострадал от Империи. Если ты приглядишься к нашим рядам, то заметишь, что среди нас не только жители оккупированных вами провинций, но и ваши же соотечественники, задыхающиеся от налогов, поруганные несправедливыми судьями, раненые на ваших захватнических войнах.
   Эльф поднял голову и взглянул на легата. В это мгновение судорога исказила его лицо. Он вскочил и прошептал, голосом, похожим на шипение гадюки:
   - Ты! Забыл меня!? Забыл?!
   Легат обмер. Ему вдруг стало ясно, что эльф не пощадит его и, если захочет, перережет ему глотку.
   - Отвечай!
   - Сейда-Нин! Имперская Канцелярия! Подвал! Лежанка! Хм, не думал, что у имперских собак такая плохая память. Хотя, конечно, вы всегда забываете свои злодеяние.
   Эльф секунду молчал, смотря куда-то вдаль, потом повернул к легату искаженное злобой лицо и процедил:
  - Я Фарагот.

[LordHaosa]

   Доподлинно неизвестно, что случилось с обитателями крепости после того внезапного нападения, но ясно одно и это не осмелится опровергнуть ни один разумный человек, комиссар, очнувшийся после падения, оглянулся по сторонам и, не чувствуя ног, поплелся в сторону Имперского Города. Будет ошибочно утверждать, что он придерживался некого определенного плана; нет, он двигался наугад, в сторону, где, по его мнению, было теплее и безопаснее. Как оказалось, мнение подвело несчастного сектанта. Имперский Город стал сосредоточием холода и угрозы для жизни, которая, помраченная падением и последующими скитаниями была не так далеко от своего закономерного конца. Но, неизвестно почему, комиссар жил и брел по заснеженным дорогам в сторону оставшихся от башни Белого Золота дымящегося пепелища и раздробленных руин. 
   Ноги подкашивались, голова кружилась, повсюду бегали непонятные жуки, которые все норовили залезть то в ухо, то в рот. Комиссар кутался в свои тонкие, порванные во многих местах одежды и смотрел на небо, в котором отражались его большие глаза. Он боялся посмотреть вперед себя, ему казалось, что в диких кустах и мертвых лесах копошится девушка, похожая на принцессу, но при ближнем рассмотрении оказывающаяся странного рода гуаром. На голове его сияла золотая диадема, а во рту красовалась внушительных размеров трубка, из которой валил густой дым. Именно этот атрибут привлек внимание комиссара и заставил его приблизиться к странному существу.
   Все рухнуло в тот момент, когда на расстоянии примерно двух или трех метров существо превратилось в скромный трактир, на фасаде которого развевалось белое полотнище с намалеванным на нем символом Мары.
Словами не передать ту глубину радости, внезапно пробудившейся в душе комиссара, когда он увидел сие строение, и как она умножилась, узнав, что он взялся за холодную ручку двери.
   Длинноволосая девушка, немного рыжеватая, в меру красноватая, но красивая и статная, предстала перед его глазами, и затряслись поджилки, трещина в черепе увеличилась, мозг потек по покрывшимся потом плечам. Ему еще не доводилось видеть столь невероятного Филиппа и одновременно фигуристого демиурга, своими формами способного соблазнить даже бездушный куст вечнозеленого папоротника. Сгусток прозрачного меда и безупречная гладкость лесного ореха, свет, исходящий из зрачковидных изумрудов, все обступало отекшего от столь долгого употребления красоты девушки комиссара.
   - Ты еще кто? – спросила она.
   - Комиссар. Уполномоченный.
   - Какой?!
   - Уполномоченный. То есть, могу совершать все, что душе угодно и ничего мне за это не будет. Может даже медаль дадут.
   - Не свети ноздрями. Дурно пахнет.
   Комиссар не понимал местного сленга, но улыбнулся, не желая конфликтовать и спорить.
   - Мне бы только передохнуть маленько, отогреться. Для этого ведь и придуманы таверны, верно?
   - Это госпиталь, а не таверна. Но налить рюмашку я могу.
   - Безумно превосходно, красавица. Мне этого и нужно.
   Девушка накрыла небольшой столик и достала полупустой штоф.
   Некоторое время она стояла подле, разбирая бинты и зелья, но задорное чавканье маринованными грибочками и хлюпанье студеного самогоньчика обратилось к ней с нежными песнями, и она, сама того здраво не осознавая, села рядом. Пришлось откупоривать второй штоф и третью банку грибков.

[LordHaosa]

   Девушка встала, оперлась на кривую палку и налила себе немного разбавленного вина, после чего высморкалась и снова легла. В ухо ей лезло отборное сопение комиссара и мерное тиканье сломанных часов, которые уже второй месяц показывали ровно двенадцать часов, время, когда впору просыпаться и готовить запоздалый завтрак. Но пропитанные трупным запахом и гноем полы и грязные, покрытые багряной плесенью стены не прибавляли аппетита. Успокаивало то, что и тошнота уже давно прошла, оставив после себя лишь неприятную муть и сладковатый привкус во рту, не перебиваемый даже вином и грибным рассолом.
   От некогда благородной и гордой внешности девушки ничего не осталось. Плечи опустились, волосы спутались и слиплись в некое подобие длинных неровных стеблей дикой кукурузы, глаза потухли и выражали полное неприятие реальности. Неделя, проведенная среди раненых и убогих, разрушили старую Эрибаузу и построили на ее месте новую, обновленную. Она ничего не знала, не понимала и не хотела знать, что происходит за стенами этого госпиталя. Единственное, что иногда шевелилось в ее голове, было мыслью об отце, погибшем или, возможно, чудом спасшимся из башни Белого Золота. Но надежд на это, если судить рационально, не было. Имперский Город пал; это факт, не поддающийся опровержениям.
   Девушка опять встала, прошлась по тесному помещению и начала тупо менять повязки раненым. Она уже не различала, кто перед ней, повстанец или легионер; лица их изображали одно страдание, а одеяния пропитались кровью одного цвета. Девушка краем глаза косилась на спящего комиссара и делала свою работу. После гибели своей предшественницы, она осталась здесь за главную. Нельзя сказать, что эта работа доставляла ей особое неудовольствие или гнетущее ощущение. Нет, она довольно пространно и безразлично смотрела на свое положение, лишь изредка сравнивая его с тем, что совсем недавно растворилось в тихих водах будущего, смешавшись с множеством таких же мелких и никому не интересных судеб.
   А тем временем, норд, скинувший с себя проклятые одежды, и, напялив более родное, но вместе с тем и более рваное и грязное одеяние, шагал в сторону крепости, полный решимости отдать свою жизнь в честном бою. Он всматривался в кривые бойницы, ожидая увидеть за ними лучника или еще какое стреляющие создание, но ничего даже отдаленно похожего на врага не обнаружил. Даже более того, исчезли даже привычные военный шум и заунывные песни повстанцев. Стояла какая-то странная, ископаемая тишина.
   - Открывайте! – заревел норд и начал яростно долбить рукояткой топора в кованые ворота.
   Несколько секунда стояла давящая тишина, способная внушить слабому духом человеку, что в крепости никого нет, а если кто и есть, то это явно не тот, владения которого стоит нарушать, особенно столь наглым способом. Но вот ворота отворились и слезы выступили на глазах норда. Перед ним стоял его бывший подчиненный Серафим. Обросший, с растрепанными усиками и покрасневшими глазами старый товарищ вначале тоже не узнал своего изменившегося командира.
   После бурных, но непродолжительных приветствий и душевных излияний, Серафим предложил норду последовать за ним в замок и обсудить в нем дальнейшую судьбу десанта.
   Крепость была практически не повреждена, лишь земля во внутренних помещениях покрылась толстым слоем скользкого льда, который можно было заметить даже на стенах и крышах сараев.  В остальном это была обычная опустевшая крепость.
   Из кабинета командующего был выброшен бесформенный бюст Евптахия, знамя и коллекция бронзовых яиц. Теперь там заседал совет из пяти единственных уцелевших нордов скайримского десанта: Фульфиргера, Мруцкаса, Штука, Серафима и Ярга.

[LordHaosa]

   - Я был женщиной и мужчиной одновременно, холодом и теплом в теле одинокого пилигрима, собравшегося покорить гору, высоту которой знал понаслышке. Это не смущало меня, не обращало в моральное бегство; опустошительный поход к вершине должен быть начат и, я верил, благополучно закончен. Большие надежды, трезвые мысли… отсутствовали.
   Фарагот выдержал паузу и продолжил:
   - Враги? Разве я похож на эльфа, который способен навредить? Ладно, сейчас я может быть и похож, но тогда, с рваными тапками и трясущимися от холода руками разве я был опасен? Скажи мне это, имперец.
   Легат сидел неподалеку на мягких подушках и смотрел на некогда действительно слабого и беспомощного эльфа и удивлялся, как возможна столь резкая перемена. Прошло всего двадцать лет. Долгих и, пожалуй, даже сложно восстановить точную хронологию произошедших за это время событий.
   - Есть закон. Его блюстителем я был в то время. Я давал присягу; императору и империи. Были перегибы, были, я не отрицаю. Но главное идея; в ней вся суть.
   - Какая идея? Идея истребления, подчинения и унижения? За нее ты сражался?
   - Нет. Идея порядка и контроля. Помнишь «Рыжего»? Его потопили ваши бандиты. Погибло пятьдесят человек. Вроде после этого был принят тот закон.
   - А не задумывался ли ты, почему те, как ты их называешь, бандиты, потопили то гнилое корыто?
   - Хотели ограбить.
   - Нет. Это были голодающие крестьяне с местных ферм. За несколько месяцев до этого империя ввела эмбарго на соленый рис, самую распространенную пищу для жителей Горького Берега. Это спровоцировало голод и, естественно, люди не хотели с этим мириться и брали в руки оружие.
   - Я не император и не могу оправдываться от его имени.
   - Но ты его солдат и должен знать суть идей своего хозяина.
Легат некоторое время молчал, смотря под ноги, потом поднял глаза и сказал:
   - Я понимаю твои мотивы, но сейчас не время выяснять отношения. Разве ты не видишь, в каком состоянии находится наш мир. Я говорю не только про Империю, но и про все остальные многочисленные народы. Когда наступит мир, тогда и будем вести дискуссию.
   - Не будет никакой дискуссии, имперец. Как только император почувствует твердую землю под ногами и крепкую власть, первое, что он сделает, так это посадит нас в клетку и сошлет на серебряные рудники. Ты знаешь, что такое серебряные рудники?
   - Слышал, но не в этом дело. Похоже вы в сговоре с этими сектантами, я прав?
   - Пока они сражаются против имперцев, они наши друзья, но всему возможно измениться, в том числе и нашему временному сотрудничеству. Ваше появление только укрепит наш союз, точнее появление одного ученого данмера, которого сектанты будут очень рады поставить себе на службу. Мы взяли его перед тобой. Очень ученая личность.
   - Им нужен секрет летающих кораблей, - прошептал про себя легат и судорожно заговорил Фараготу, - я не советую тебе отдавать ученого сектантам. Разве ты не понимаешь, что после того, как они уничтожать Империю, они примутся и за вас и тогда ваши шансы будут крайне незначительны. Пока вы пользуетесь хаосом и правите свой бал, но когда вы останетесь один на один с евпташиными, разве вы сможете им противостоять.
   - Увы, но ты прав, имперец. Нужно хорошенько все обдумать, а пока посиди в яме.
   Эльфы увели легата, а Фарагот остался сидеть на подушках и смотреть на огонь. Остаться в составе Империи было невозможно, но в одиночку они представляли хорошую добычу. Он был полностью солидарен с легатом, но совершенно не знал, что делать.

[LordHaosa]

   Глубокая ночь властвовала в окрестностях потрепанной крепости. Второй час в кабинете командующего шли жаркие дебаты, споры и мозговые штурмы, от которых серое вещество сворачивалось в области своего обитания и дрожало, распространяя по всему телу чувство дрожи и легкого холодка. Десантники совершенно не знали, что им делать. Все более или менее логические и рационально обоснованные планы отсутствовали.
   Ярг предлагал немедленно пробиваться к Имперскому Городу, набирая по дороге добровольцев, желающих бороться за свободу Тамриеля, или, по крайней мере, получить от императора богатые дары и благодарности сразу после того, как тот вновь займет законный трон. Ему возражали, обосновывая свою позицию тем, что местного населения недостаточно для серьезного сражения, даже если оно соберется все и сразу в одном месте; к тому же необходимо было его хорошо вооружить и обучить, на что не было не средств, не времени.
   Они критиковали как можно тактичнее и мягче, отлично понимая, что у них идеи не лучше и, возможно, даже хуже, а некоторые идеи вообще не имели, чем были глубоко угнетены и опечалены, проспонсированные посольством предстательной железы.
   Самым невозмутимым и хладнокровным был, как не странно, Серафим. За все время споров он молчал, лишь изредка вставляя свое слово. Это было обусловлено отчасти его скромностью, не позволяющей открыть рот в момент, который казался ему неподходящим для реплики, и отчасти неуверенность в собственной правоте.
Два года назад, будучи хилым крестьянином, лелеющим несбыточную мечту стать членом древнего рыцарского ордена, путешествующего между крохотными островками с живописными замками, на быстроходных галерах, истребляя между делом чудовищ и врагов его императорского величества, ему довелось услышать одну замечательную и весьма примечательную впечатлительным умом юноши историю. На переднем плане находился отряд имперских солдат. Старик говорил голосом довольно тусклым и нудным, в котором нельзя было обнаружить и намека на интонацию и эмоции. Но главное было не в голосе, а в том, как живописно и многосложно он описывал этот отряд.
   Стройные ряды легионеров, сверкающие шлемы, закрывающие мужественны лица и оголенные мечи, рукоятки которых сжаты в дрожащих от волнения руках. Когда император, восседающий на коне, приближается к легионерам на расстояние двух метров, все одновременно приклоняют колена, опускают головы и протягивают к своему господину длинные мечи. Они не видят его, но знают, что он улыбается, поднимает руку и все безмолвно встают. «Приветствую вас, гвардейцы!» - раздается хриплый голос императора, и голос тысячи легионеров несет по окрестностям громогласное троекратное «Ура!».
   После недолгого парада император удаляется в свои покои, а легионеры, все еще возбужденные от лицезрения своего господина, спускаются по мраморным ступеням глубоко под землю и там спят до тех пор, пока император вновь не призовет их. Этим существам, не людям, однозначно, но и не зверям, больше веков, чем Клинкам и даже самому Джагару Тарну. 
   Мотавшего языком старика, поведавшего Серафиму эту историю, наверняка уже нет в живых, но история жила в памяти, не давала покоя и сохраняла призрачную надежду. Что если эта Гвардия действительно существует, что если достаточно разбудить ее от долгого сна и повести на полчища евпташиных? Это бы решило все проблемы Империи, продолжило династию, подняло моральный дух местного населения, да и вообще послужило хорошим объединяющим фактором для всего Тамриеля. Но не простой ли это фольклор, сказка, специально выдуманная, чтобы поднять моральный дух местного населения и стать объединяющим фактором для всего Тамриеля?
   Серафим долго смотрел в пол, потом собрался с духом и обратился к десантникам.

[LordHaosa]

   Если предположить, что у совершенно обычного человека, имеющего две пары конечностей, предназначенных ему для благополучного преодоления препятствий и сооружения вспомогательных орудий, вдруг появится орган, способный учуять самые тонкие запахи и ароматы, витающие в пространстве между атомами кислорода и водорода, способных превратить жизнь дышащих вышеописанными веществами, как в полное внеземного экстаза существование, так и в кромешную тьму, выбраться из которой возможно лишь прервав ход их пребывания в физической оболочке, называемой телом, то можно с легкостью догадаться, почему легат напряг носоглотку и прищурился, инстинктивно защищая чувствительную поверхность слизистого тельца, являющегося нечем иным, как глазным яблоком. В ноздри ему медленно входили едва различимые вооруженным и совершенно невидимые невооруженным глазом тонкие полоски дыма, прерываемые дуновениями воздуха и содроганием земной тверди. Легат закрыл глаза, вобрал в себя как можно больше спертого воздуха и в тот момент, когда хотел было выдохнуть, на макушку ему с оглушительным шлепком рухнул двухграммовый плевок.
   - Леса горят. Из-за вас, - процедил эльф, охраняющей яму, в которой был вынужден находиться легат, и гневно выругался на непонятном эльфийском наречии.
   Да, это был классический и естественный для этой экологической ниши запах горящего сосняка, бора и даже, частично, редкого березняка.
   - Я не могу даже предположить, причем здесь мы?
   - Ваши… - тут раздался резкий хлопок, как если бы лопнул пузырь, наполненный ядовитыми газами, и небо окуталось черным домом, сквозь который можно было разглядеть поднимающиеся ввысь огненные языки, хватающие все, до чего могли дотянуться и в мгновение ока превращающие это в пепел.
   Воспользовавшись замешательством охранника, поведшего его в сторону хижины своего вождя, легат схватился за упругие коренья, торчащие из земли, и полез из ямы, благо она была всего пяти метров глубины и трех метров ширины. Он справился с этим в минуту, за которую весь лагерь успел окунуться в огненную пучину, затянувшую в свое жерло множество эльфов.
   - Бросьте эти хижины! Не дайте им добраться до ученого! – кричал Фарагот, размахивая мечом, направляя тем рассеянные массы эльфов.
   По тому, куда они устремились, легат понял, где находится ученый, и решил наперерез, преодолевая заграждения и кустарники, первым добраться до него и спасти пленника.
   Огненная бурая повторилась. Куски раскаленной плазмы ударялись о землю, обдавая все окружающее пространство обильными порциями огня, смерти и разрушения, от которых была лишь одна дорога к спасению – бросаться в глухие леса, надеясь, что толстые стволы деревьев и расстояние спасут от огня и удушающего дыма.
Когда легат уже заметил яму, из которой раздавались крики о помощи и несколько храбрых эльфов уже сложили свои головы в безумных попытках защитить ее обитателя от огня, дорогу ему загородил Фарагот. На его лице можно было прочитать гнев и разочарование.
   - Вы ошибаетесь, если думаете, что ваши дружки имперцы спасут вас, легат! Не двигайтесь, или я заколю вас без колебаний!
   - Это не имперцы! Разуйте глаза! Яма слишком глубокая; мы не успеем вытащить его! О, боги! – истошно кричал легат, пытаясь перекричать треск падающих деревьев и треск горящего леса, но было уже поздно менять обстановку.
   Замелькали красные мундиры, заклекотали кирасы и следующее, что помнил легат, как летел по изрубленным прихотью природы почвам глухого леса, а рядом, в нескольких метрах от него, бежал Фарагот.

добавлено LordHaosa - 30.08.15 - 21:08
   Стоит сказать, что леса уже не те, что были прежде. Цвет листвы, твердость и шероховатости поверхности ствола уже не удивляют нас и не приводят романтичных ботаников в восторг. Аккуратная дырочка, проделанная в стволе ловким клювом дятла, паутина ядовитых черных пауков, укрывшихся от солнечного света и дождя под толстыми кореньями, в тысячу и миллион раз превышающая всякие научные мерки сила мускул, что, превозмогая все возможные границы, давит ягоду черешни, исчезли и если остались где, то нам уже не доступны.
   Фарагот держал над огнем руки и жевал нижнюю губу, сглатывая бурные потоки слез, направляя их с естественного пути, проходящего через глаза, по извилистой капиллярной тропинке сквозь бронхи. Задыхаясь, он плевался кровью и смотрел на сидящего напротив легата, нанизывающего на импровизированные шампуры белые грибы, стараясь украдкой не взглянуть на своего товарища по несчастью, отлично понимая, что еще немного времени, и он сам все поймет. Фарагот понимал и за те два часа, проведенные в лесу, смог прочувствовать, что дело всей его жизни пало, и он остался один на один со своим заклятым врагом, втоптавшим в грязь его доброе имя и раздробившим сердце на три кустка, которым судьба уготовала долю странствий и приключений. Один кусок, самый большой и животрепещущий, лежал в огне, под грибами, обдавая их духом мести и ароматом вялого шафрана. Второй, крохотный, формой напоминающий селезенку приморского кролика, вынутую из чрева вышеупомянутого ловкой рукой придворного повара и подвешенную на тончайшей леске над тонкой струйкой черного дыма, находился в пространстве, описанном в одном из своих классических трудов историком Эрезума, беднягой Горгольцем, как места «такого свойства, что все, попадшее в него есть лишь отражением верха и противоложения права». Третья же часть органа, без которого невозможна жизнь всякого, кто добровольно не отказался от ее прикрас в угоду своим принципам и метафоричным понятиям, располагалась в царстве, что отсутствует на карте, замке, от вида которого слепнет штурмовик, на полке, избавленного от тлетворного влияние гвоздей и флакона с первоклассным уксусным напитком. Соединившись, эти части, возможно, восстановили бы разбитое сердце Фарагота, а может быть, и не восстановили бы. Но пока не нашли, не соединили и не посмотрели на реакцию, не стоит делать голословных заявлений.
   - Возьми грибок, откушай, - легат протянул Фараготу шампур с дымящимися грибками. Он был не зол на него, и, более того, таил в душе надежду на примирение.
Фарагот промолчал, но грибок взял и, следуя здравому совету легата, с жадностью откушал.
   - Слушай, нам нужно найти адмирала Григориуса, корабли и убираться из этого леса. Единственное, что нас тут ждет, это гибель. Они наткнуться на нас рано или поздно; этого не избежать.
   - Я никогда не стану сотрудничать с оккупантами, как не стал бы сотрудничать и ты, окажись на моем месте. Вы прошлись смертоносной поступью по моей земле, уничтожили мою сердцевину, выклевали, подобно стае диких коршунов печень обездвиженной державы и после всего ты говоришь, что раб имеет возможность и даже долг встать рядом со своим угнетателем. Ты ошибаешься, легат, очень ошибаешься, даже в том, что способен оскорбить меня столь дерзким предложением.
   - Ладно, мне не в сласть тебя уговаривать. Завтра на рассвете я ухожу к Имперскому Городу. Решать тебе, отправляться ли со мной или остаться погибать вместе со своими утопическими мечтами и загинувшими товарищами.
   Легат проглотил оставшиеся грибки, завалился на бок и после непродолжительного изображения сна, действительно провалился в глубокое и темное пространство, называемое некоторыми любителями метафор царством Вермины.